Сибирские огни, 1989, № 12

Главный бытовой вопрос России — вопрос землеотношения, усугубленный обстоятель­ ствами необычайно тяжелой мировой вой­ ны,— разрешился в двух государственных переворотах и в жестокой, невиданной до сих пор на Руси братоубийственной усобице. У власти оказались люди, вооруженные теорией преобразования действительности, полные решимости претворить ее на практи­ ке. Тезис, занесенный некогда основополож­ ником теории в свою записную книжку, те­ перь, спустя три четверти века, стал мате­ риальной силой; «Философы лишь различ­ ным образом объясняли мир, но дело за ­ ключается в том, чтобы изменить его». Н а­ ступила эпоха философского действа. Исторический путь, пройденный нацией, объявлялся темным, негодным. Российское мироздание подлежало безусловному раз­ рушению. Отныне идеалом социального раз­ вития становилось общество, предназначен­ ное для непрерывного счастья трудящихся. Прежние ценности рухнули, канули в небы­ тие. День вчерашний, связанный с тем, что было на этой земле, отвергался. Оставался сегодняшний день, полный трудового нака­ ла, и день будущего счастья. «Весь мир на­ силья мы разроем до основанья, а затем...» Энтузиасты, железные люди — проводни­ ки Теории— неуклонно разворачивали об­ щественное шествие к новому горизонту, куда вела рассчитанная теоретиками-вож- дями линия долженствования. Теперь все граждане были обязаны «строить и месть в сплошной лихорадке буден» — участвовать в строительстве невиданного доселе Нового мира. Те, кто не желал ни строить, ни месть, удалялись, устранялись, изолирова­ лись согласно высшему принципу: «кто не с нами — тот против нас». Таким образом происходило повсеместное трудовое уравни­ вание многосложного социального рельефа нации. И для художника в этом общем шествии, в деле нового строительства были уже пре­ допределены и место, и роль, и должность. То, что раньше всецело являлось результа­ том личного выбора, теперь выбиралось за него, ему предписывалось. Но грандиозность перемены заключалась все же в катастрофическом затмении преж­ него образа мира. Новый образ, несомый проводниками Теории, настойчиво, неотвра­ тимо вытеснял «старый» из всех сфер обще­ ственного сознания; собственно, и сознание общества становилось иным, так как вытес­ нялись его творцы и хранители. Если преж­ де неотъемлемой данностью мира была его непостижимость, загадочность, присутствие объемного, скрытого от поверхностного взгляда содержания (музыкального прост­ ранства), то сейчас этот мир прояснялся аб­ солютно, становился прозрачным, обозри­ мым, лишенным совершенно таинственного покрова. Объем, глубина заменялись по­ верхностью с расчисленным четким релье­ фом. Буквально все вещи, все явления мира лежали теперь по поверхности, были откры­ ты, распахнуты навстречу разуму, воору­ женному универсальным ключом передового учения, ключом, раскрывающим все тайны, неопределенности, снимающим любые со­ мнения. И человек, то загадочное жизненное на­ чало, к которому так трепетно обращался русский писатель, к постижению которого 5 С ибирские огни № 12 стремился он в результате своего духовного поиска,— человек превратился вдруг по ма­ новению волшебного жезла в ясную совокуп­ ность общественных отношений. Душа — мистическая выдумка — испарилась, оста­ лась комбинация известных «параметров», «факторов», «функций». И задача художни­ ка, определяемая некогда им самим по пра­ ву совести и со всей тяжкой мерой личной ответственности, теперь формулировалась четко и однозначно. Слово художника обя­ зано служить, способствовать всемерно «проведению в жизнь курса» — Линии долж ­ ного. Оно обязано располагаться в русле оправдания линии, оправдания во что бы то ни стало революционной практики преобра­ зования мира. Небесный свод, бывший ког­ да-то развернутым целиком для исканий духа, являвшийся беспредельной перспекти­ вой для возводимого нацией Дома, устрем­ ленного к бесчисленным звездам, к идеаль­ ному строю жизни, основанному на отноше­ нии сочувствия к ближнему, к коему и звал художник, этот свод неумолимо смыкался и обращался в свою противоположность. Б черной пропасти его горела мертвенным светом единственная звезда — звезда госу­ дарства («...я родился под красно-зловещей звездой государства»,— скажет много лет спустя поэт где-то в туманном пространстве зарубежья). Страна, вся из бесконечных далей, из переплетения разноуходящих дорог, тропи­ нок, становилась углом, к вершине которого надлежало всему живому двигаться во вся­ ком случае. И прямой путь Слова художника к лю­ дям в прозрачном мире становился очевид­ ным. Становился ясным и путь обратный — отзвук Слова. Тютчевская заповедь («нам не дано предугадать, как слово наше отзо­ вется») опровергалась научно обоснованным прогнозом «эффекта действия литературы на читателя». Но если реакция предсказуе­ ма, то слово, значит, могло быть полезным и вредным, и даж е опасным. А потому сле­ довало произносить не всякое, а лишь нуж ­ ное сегодня, сейчас, работающее на строи­ тельство всеобщего счастья. Ненужное — могло отвлечь от злобы дня или, того хуже, заставить усомниться в правомерности се­ годняшнего трудового накала, Осознав, почувствовав грозные приметы времени: скорого смыкания небесного свода, скорого исчезновения живительного для ис­ кусства воздуха и отсюда невозможности нестесненного дыхания,— русские художни­ ки пытались указать на сжатие, идущее в высших сферах, вслед за которым неотвра­ тимо наступит сжатие, сдавливание жизни нации: «Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский, как на ребенка, невин­ ность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не излечимся от какого-то нового като­ лицизма, который не меньше старого опаса­ ется всякого еретического слова» (Е. Зам я­ тин. Я боюсь.— Дом искусств, 1921, № 1), «Мы знаем все, как искусство трудно, знаем, как прихотлива и капризна душа ху­ дожника. И мы от всего сердца желаем, чтобы создалась наконец среда, где мог бы