Сибирские огни, 1989, № 11

что бьипо бы твоей превыше сипы и шире крайних обоюдных нужд, О, я просила б не по кабинету, а хоть бы — по рабочему угпу (со спальней совмеьценному при этом и комнатушку, где зимой и летом ты мог бы — даже будучи поэтом — по-русски хлебосольно и с приветом друзей хороших приглашать к стопу. Но, видишь, мы с тобой и в этом — пара, вся жизнь у нас «не так, как у людей» — ни гаража у нас, ни самовара, ни «стенки» до сих пор, ни хрусталей... Щадя недомовитую жену, ты сам, — всю жизнь — как будто на вокзале... Ах, оба мы от этого устали. Вот вывернусь — и жить «как все» начну. С тряпья начну, наверное, и кухни. Потом раскрашусь. А потом, потом... Коль свет в очах дотоле не потухнет, и в доме все поставлю кверху дном. И увлекусь модерном в интерьере, собаку, даже дачу, заведу... Не веришь, друг мой1 Я сама не верю. Но может быть, я в этакой манере высказываю тайную мечту, которая в предзимье заявилась прибавить к старым новые грехи... а может, это брезжит домовитость! И ты теперь подаришь мне стихи! НЕ ПОВТОРИТСЯ Стало все понятней и роднее осенью в родимой стороне; кротость белоствольная — нежнее, вольность исступленней пламенеет, зеленей угрюмость и темней. ...Правда: век гляди — не наглядеться! Сколько ж там осталось впереди веку и единственной почти благодати для души и сердца! Неизвестно! Вот и хорошо, мне и так от ведомого грустно, ладно хоть, что радуют еще красота земная да искусство. От того, что знаю я, знобит — многое уже не повторится... Представляешь! — мне не предстоит без ума, без памяти влюбиться. Верь — не верь, уже не по плечу прежде облюбованная сбруя. Знаешь, я уже не улечу «за туманом» в тундру голубую, Бог е ней, с тундрой, можно побывать — гостьей — в тех просторах беспредельных.. Горше то, что мне уж не певать лучших песен — песен колыбельных никогда. Ты слышишь: ник-ког-да! — слово-то когтистое какое. Что ж еще, другое, дорогое могут дать грядущие года! Что! Любовь! — Все та же остается. Лишь нежней, да безответней! — Да. Этот мир, как сад, под тем же солнцем. Скрипнула лишь дверца в нмкудам. ВОЛНЕНЬЕ Смиренная нега березовой кроны — отчаянье алое горьких осин... И в самое сердце скользит заостренный высокий, крылатый торжественньый клин. Вот-вот задохнешься! Падешь и вольешься в священную благословенную тишь... А может, воспрянешь душою! Очнешься! К родимой земле прикоснувшись, рванешься усилье — и... может быть, даже взлетишь! Не пращуры ль чашу любви — над веками — несли-возносили, страшась замутить, чтоб сбивчивым пульсом моим и устами, и вдохом и выдохом, всеми корнями меня в этот полдень осенний вживить... Ни бренных сует. Ни обыденной смуты... Лишь солнце да лист отлепился — кружит; да чувство, что ради вот этой минуты и стоит на свет появиться и жить...