Сибирские огни, 1989, № 11

Аверьянов судей не называл судьями, к концу судебного заседания ои думал о них просто как о товарищах и свое пребывание на скамье подсудимых считал вполне установленным, выясненным н е д о р а з у ­ ме н и е м . — ...Мне говорить нечего; мой защитник — я его не подкупал, де­ нег ему не платил, вы мне сами его назначили — мой защитник сказал всю правду; хвалить я себя не буду; я скажу только вам, что к моим мозолистым рукам не пристала ни одна народная копейка. Аверьянов поднял, показал судьям свои длинные, жилистые, коря­ вые руки... — Руки и совесть у меня чисты, а говорить много я не умею, нет в голове столько фантазии, сколько у следователя, у обвинителей и за ­ щитников. Аверьянов помолчал немного;, корявыми, негнущимися пальцами, как граблями по соломе, провел по волосам, и тихим голосом, с глаза­ м и , опущенными вниз (опущенными, чтобы не видно было слез), как кому-то близкому, родному, с болью пожаловался: — Устал я, товарищи, соскучился в тюрьме без работы... Замолчал, сел, закрыл лицо огромными, жесткими ладонями. Зуев зашептал Кашину: — А знаете, правда иногда бывает очень бледной. Ведь Аверьянов не виноват... Кашин твердил свое, бледнел, волновался. — Тут что-то есть, что-то не так... Поздно ночью судьи ушли за кулисы в уборную актрис, в совеща­ тельную комнату. Подсудимых увели в тюрьму. Ушли одни, увели дру­ гих, чтобы расстоянием, дверями разорвать, разрезать то невидимое, но крепкое, что связывало судей и подсудимых в единое целое. Судьи ушли в тьму кулис, в полумрак, в тесноту, в духоту уборной актрис, чтобы не видеть глаз, лиц тех, кого нужно осудить, чтобы в та­ бачном дыму, в копоти керосиновой мигалки, в запахе дегтя и пота на белой бумаге, черными чернилами написать к р о в а в о - к р а с н о е сло­ в о— расстрелять. Чтобы написать э т о с л о в о перед рассветом, ког­ да красные от бессонницы будут глаза, когда глаза будут утомлены и, следовательно, не увидят, что с л о в о , чем бы ни было написано, всегда к р о в а в о-к р а с н о е, что за ним всегда кровь, расколотый череп, мозги, черная яма, черная сырая земля. Чтобы не понять, что с л о в о это, написанное на бумаге,— б е з з в у ч н о , но беззвучно, как порох, по бумаге же рассыпанный и таящий в себе гул взрыва, огонь и дым... В день объявления приговора утром Зуев встретил Кашина на улице; в суд пошли вместе; Кашин был бледен. — Я не знаю, виноват или нет Аверьянов, но я знаю, что рас­ стрелять его нельзя, немыслимо; когда я обвинял его, я не колебал­ ся, но последнее слово, это его какая-то особенная уверенность в своей правоте, его спокойствие... Что-то есть тут неладное... Зрительный зал не мог вместить всех желающих услышать при­ говор. Конвой пропустил в первую очередь родственников. Громадная толпа осталась на улице. Милиционеры оттеснили толпу к противо­ положному тротуару, растянули ее на целый квартал. На улице было слышно, как в зале громко крикнул комендант: — Суд идет, прошу встать! Зал с шумом встал и замер, онемел. Кашин и Зуев стояли рядом. Зуев смотрел на подсудимых. Кашин в землю. Гусев, опустив тяжелую, большую голову, ковырял пальцем сук­ но. Масленников позевывал, равнодушно смотрел куда-то выше очков. Защитники стояли с вытянутыми шеями. Председатель читал монотонно, чуть-чуть нараспев, как дьячок по покойникам (и доподлин­ но до покойникам, ибо четверо были приговорены к смерти).