Сибирские огни, 1989, № 11

груди что-то глухо стукнуло, что-то теплое, греющее полилось по всему телу. Захотелось зажмурить глаза и застыть в немой, сладкой полудре­ ме, как после трудной работы в сыром, холодном, темном подвале или яме, сесть на солнцепек и дремать... дремать, отдыхать. Работа выпол­ нена. Хорошо греет солнце, хорошо пахнет свежим сеном, дегтем, махоркой, мужицким потом. Ведь июль. Самый сенокос. Увидать бы нового заведующего Заготконторой, спросить бы, закончил ли он по­ стройку крытого сеносклада? И, точно льдинка в теплой весенней воде, мелькнула мысль — за­ чем Зуев и Кашин взялись его обвинять, если он не виноват? Но сейчас же успокоился — откажутся. А если и будут, то так, для исполнения должности, отбытия номера. Конечно, оправдают. И опять дрема, тепло, солнце... Давала показания свидетельница квартирная хозяйка Ползухиной. — Этта самая мадам Ползухина, после того как ихнего супруга в Чеке пристрелили, стали очень скучающей, стали подыскивать себе человека. От меня они не таились. Я все знала, все ихние думушки и желания. Свидетельница обеими руками щупала голову, лицо, грудь, точно боялась, что у нее что-то торчит, что-то не в порядке, старалась прили­ заться, пригладиться. — Ну те-с, господа товарищи, приходит она этта с этим рыжим. У меня соседка сидела в гостях, так объяснила, что рыжий-то этот и есть самый главный комиссар по разверстке — Аверьянов. Зашли они в комнату к ним. Ну, думаю, видно, начинается дело налаживаться, на­ верное, угощать будет гостя, чай потребуется. Я и сунься в комнату-то, смотрю, ан никакого уже чаю и не требуется и так все сладилось. Стоят они у комода в обнимку. Я скорее назад, хлопнула дверью, слышала только, как она ему сказала — милый ты мой... Вот, господа товарищи, ей-богу, не вру. В зале громко засмеялись. Улыбались подсудимые, защитники, об­ винители. Улыбаясь, председатель позвонил, призвал к порядку. Свиде­ тельница щурила подслеповатые глаза, щупала волосы, лицо, грудь, бы­ стро вертела остренькой, сухонькой, звериной мордочкой. — Ну, потом уж стало неприлично, уж простите меня, господа то­ варищи. Я дочерей своих, невесты они у меня, девушки честные, из сто­ ловой прогнала, чтобы не слушали. А у них в комнате такая возня пош­ ла, кровать затрещала, заскрипела. Ну, прямо срам, вот уж простите, господа товарищи, говорю, что было. Потом он, значит рыжий-то комис­ сар, выскочил как встрепанный и уж, видно, от стыда бегом, через сто­ ловую, стакан у меня со стола сшиб, разбил, теперь такого не купишь, старинный был стакан, мне за него никаких денег не надо. Сгоряча, верно, он в дверях-то стал в тупик, не смог запор отложить. Я ему по­ могла. А потом уж, простите, господа товарищи, не вытерпела, загляну­ ла к ним в комнату, да так опять и отскочила, как ошпаренная. Смотрю, лежит она — мадам Ползухина-с то есть, в самом неприличном виде, все у нее наружу-с... В зале опять засмеялись, завозились, зашикали. Председатель по­ звонил, пригрозил очистить зал. Сбоку, из-за стола защитников, несколько раз, как на пружинке, под­ скакивал обритый, остриженный, отточенный, кругленький, маленький, рябоватый защитник Латчина — Блудовский. Аверьянов слышал, что он просил каждый раз что-то отметить в протоколе, что-то огласить, старался свалить все на него, выгораживая Латчина. Аверьянов косился на Блудовского с полупрезрительной, полудобродушной усмешкой в зеленых глазах. Его подскакивание и просьбы казались Аверьянову совершенно бесцельными, бесполезными — ведь суд же знал, что он старается за деньги, за золото. Какая же ему может быть вера? И где Латчин взял эти двести рублей, чтобы заплатить Блудовскому? Откуда у Латчина такие деньги? Конечно, краденые. И Блудовский это знает