Сибирские огни, 1989, № 11

...Аверьянов, состоя в близких отношениях с вдовой колчаковского полковника Ползухиной, взял у нее жеребковую доху в обмен на про­ дукты, похищенные им из вверенной ему Заготконторы... ...Аверьянов по соглашению с Латчиным подписал акт об уничто­ жении якобы негодного керосина...» Бритое, бесстрастное лицо председателя будто высечено из серова­ того камня. Шевелились только тонкие бесцветные губы. «...Аверьянов... Аверьянов... Латчин... Аверьянов, Гласс... Аверья­ нов, Брагин... Аверьянов, Гаврюхин... Аверьянов, Ползухина». Аверьянов покраснел, улыбнулся. Чтобы скрыть улыбку, закрыл рукой рот, опустил голову. Ему стало смешно, что следователь в своем заключении связывал его со всякой кражей, с каждым хищением, с каждым вором. В зале духота, запах пота, дегтя, напряженная тишина... Аверьянов чувствует на затылке жгучий жар дыхания сотен ртов, леденящий хо­ лод сотен озлобленных глаз. Председатель, твердо-серо-каменный, равнодушный, равнодушно читает обвинительное заключение, как псалтырь, как дьячок по покой­ никам, мерно, едва заметно качает головой, мерно шелестит бумагой. В шипящем шелесте бумаги снова и снова проходили фамилии, статьи, пункты, параграфы, тысячи тысяч пудов, штук, аршин —- хлеба, мяса, масла, сала, конопли, льна, сена, соломы, спичек, соли, шкур, шкурок, кож, керосина, мыла, железа. Снова и снова непонятные слова, статьи. Обвинители, защитники, заседатели, председатель согнулись над бумагами, как счетоводы, и шелестят, шелестят. И налогопла­ тельщики сидят, стоят, столпились сзади, дышат жаром, как в Загот­ конторе в разгар продкампании. Как в Продкоме Аверьянов. Только не продкомиссар он, не завзаготконторой. И ни один счетовод, конторщик, больше ему не подчинен. Согнулись счетоводы над бумагами, считают, разносят по книгам — пуды, штуки, аршины, трупы скотские, птичьи, хлебные зерна. Аверьянов для них как нечеловек, как неживой, как скотина заколотая, как мясо. С трупами скотскими, с птичьими, с хлеб­ ными зернами на одни весы, на одни счета кладут они его, в одни кни­ ги записывают, разносят по параграфам, нумеруют одними статьями, пунктами. Аверьянов вдруг остро, отчетливо почувствовал, что он тонет, теря­ ется в шелестящем, шипящем потоке бумаг, непонятных слов, статей — штук, пудов, аршин, что он одинок, ничтожно мал, что ему не выбрать­ ся, что он погиб. Опять, как в окопе, как в тот день, когда первый раз Латчин приглашал обедать, стало жаль себя. Захотелось лечь прямо на пол, уткнуться лицом в грязные затоптанные доски и выть, выть, как за­ травленному, загнанному зверю под последним взглядом черных глаз­ ных дыр двухстволки. Председатель кончил читать, объявил перерыв. Комендант громко крикнул: — Суд уходит, прошу встать! Все встали, с шумом столпились у входных дверей на улицу. Под­ судимых вывели в буфет. (Буфет на лето был перенесен в летний сад, так как спектакли шли там.) Судьи и обвинители за кулисами прошли темными коридорами, мимо куч бутафорского хлама, мимо актерских уборных, в уборную для актрис. Уборная актрис, после последнего сло­ ва подсудимых, должна будет служить совещательной комнатой. В нее уйдут судьи для вынесения приговора. У ее дверей станут часовые. Сейчас же около ее входа стоит только крышка бутафорского гроба, но подсудимым издали, из дверей буфета, она кажется самой настоящей, поставленной на том самом месте, на каком и нужно, если в доме есть покойник. Подсудимые кучкой собрались в дверях буфета, молча, блед­ ные, с гримасами, совершенно не похожими на улыбки, кивали на кры­ шку головами, указывали на нее друг другу взглядами широко раскры­ тых глаз.