Сибирские огни, 1989, № 11

чем в кузнице, чем на фронте. Сразу стало как-то жалко себя, разбере­ дилось что-то внутри больное. Вот так же иногда бывало в окопе, в гер­ манскую войну, когда ночью в затишье лежал один и думал. Вспомнил жену, детей — погибли от тифа в тайге во время скитаний, во время борьбы с белыми. Хорошо говорит Латчин, как отец ласкает. Никого нет у Аверьянова. Бобыль. Плакать хочется. Не помнил, как сказал: — Да, приду. Да, на фронте или на работе, когда не думаешь о себе, то и ничего, так и надо. Задумаешься — плохо. Нет, лучше не надо. Эх, разбередил... Неловкость какую-то почувствовал, когда подходил к квартире Латчина. Обстановка у него барская. Кресла, креслица, столы, столики, и круглые, и четырех- и треугольные, и какие-то игрушки, финтифлюш­ ки кругом, кружева, занавески — негде повернуться, не знаешь, куда и сесть. Тесно и неловко. И Латчин, хоть и секретарь его, хоть и подчи­ нен ему, а все-таки барин. Жена же — барыня настояшая. Пухлая, круглая, белая, надушенная, шуршащая шелком, сверкающая драгоцен­ ными камнями. Когда здоровался, показалось, что рука у нее резино­ вая, надутая воздухом. Мнется, мягкая, холодная, и костей нет. — Серафима Сергеевна — моя жена. Латчины приняли Аверьянова ласково. Усадили за стол с бело­ снежной скатертью. Иван Михайлович сел напротив, стал угощать хо­ рошим табаком. Серафима Сергеевна загремела посудой. Поблескивая кольцами и тарелками, не торопясь, ходила около стола. — Мы без прислуги живем. Вы не смотрите на меня, как на бары­ ню. Я все могу делать. Латчин смотрит то на жену, то на Аверьянова, с улыбкой расправля­ ет плечи, грудь, поднимает голову. Под подбородком у него надувается жирный синеватый вал. Аверьянов чувствует, что Латчин хочет без слов сказать ему — смотри, какая у меня хорошая жена. Аверьянов молчит, курит, не знает, что говорить. Табак вот действительно хорош у Лат- чина. А Серафима Сергеевна уже поставила на стол миску с супом. — Разрешите, я вам налью, т... то... простите, как вас по имени- отчеству? — Николай Иванович. Отчего-то покраснел, уронил на скатерть горячий пепел. Неловко замахал длинной корявой рукой, сшиб со стола ложку. Зазвенело серебро на полу — засмеялось. Нагнулся поднимать — стукнулся головой об стол. Стыд, стыд. Лучше бы провалиться. Ложку взять не успел. Латчин, улыбающийся, покрасневший, уже поднимался из-за стола. Ложка у него в руках блестит-смеется. Но Латчин серьезен, озабочен, ласков. — Ничего, ничего, Николай Иванович. Сима, дай чистую. На столе засверкал граненый графин с разведенным спиртом. Аверьянов не заметил, кто и когда его поставил. Латчин внимательно, как тяжелобольному, заглядывает в глаза. — Николай Иванович, пропустим по маленькой для аппетита. А? А сам уже налил. Аверьянов не пил давно — захотелось. Где-то мелькнула мысль — для храбрости. Выпили по одной. Повторили. И еще по одной, и еще, и еще. Серафима Сергеевна не отставала. Аверья­ нову было смешно, что пила она морщась и, поднимая рюмку ко рту, далеко отставляла маленький пухлый мизинец. Закусывали вкусным ва­ реным мясом с солеными огурцами и грибами. Аверьянов молчал, но пил и ел жадно. Латчин подливал спирт, занимал разговором. — Да, ворья у нас в Продкоме порядочно. На днях вот была ис­ тория с Прицепой. Я вам не докладывал — пустяк. Он прицепился к од­ ному налогоплательщику. Давай, говорит, лошадьми меняться, а то скидку на сено сделаю. Аверьянов проворчал: — Выгнать надо. ,, , , , Вступилась Серафима Сергеевна: