Сибирские огни, 1989, № 11

называемому бескорыстию сильной держа­ вы» (Собр. соч.—М., 1912, т. 5, с. 13). Повторяю: Чаадаев и Леонтьев ис.ходят в своих суждениях не из моральных посту­ латов самих по себе, а из собственных интересов России. Что за странное совпаде­ ние? Ведь не могли же они оба желать ослабления внеьпних позиций России. Вид­ но, причина совпадения — в сознании, что держава лучше укрепится, если больше со­ средоточится в себе и будет изнутри пол­ ноценно наращивать свой социальный, экономический, культурный потенциал, включая военно-оборонительный. По-настоя­ щему силен, как известно, тот, у кого хоро­ шие мускулы, а не тот, кто заплыл жиром и лишним весом. Обольщаться тут нечем. НРАВСТВЕННЫЕ ИСКАНИЯ МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ Казалось бы, сказать что-то новое в об­ ласти нравственных идей сегодня очень трудно, поскольку уже в 60—70-е литера­ тура прошла новый круг духовных исканий и вернулась на путь убежденной защиты «простых» моральных идеалов. Между тем как раз в 70-е художественная мысль в своем познании современной личности и повседневного быта зашла в своего рода этический тупик: новейший герой, в отличие от деревенских стариков и лейтенантов- максималистов, не оправдывал лучших на­ дежд, начинал двоиться подобно вампилов- скому Зилову, не без цинизма лавируя меж добром и злом, законом и обычаем, правдой и ложью. Двойная игра, суета сует, «ими- таторство» стали постоянными спутниками литературных характеров. Росло также их отчуждение от мира. Наверно, по этой причине вопрос о смы­ сле жизни, оставляемый в конце произведе­ ний без ответа, сделался распространенной формой художественного построения. Шук­ шин, Абрамов, Трифонов, Тендряков, Бон­ дарев, Гранин, Астафьев, Распутин, а вслед за ними Макании, Ким, Крупин, Курчаткин, Киреев, Екимов — каждый по-своему — спрашивали, спрашивали, спрашивали; что с нами происходит? чем жива совесть? воз­ можна ли другая жизнь? где главный вы­ бор? ради чего житейская погоня? Это не был простой драматический прием. Это бы­ ло мироощущение. Проза середины 80-х от вопросов не из­ бавилась, но, однако, захотела прибли­ зиться к ответам. В. Распутин от щемящих воспоминаний о крестьянских общинных традициях идет к идее Земли кормящей. Его герою нужна прочная почва целостного народного поряд­ ка, соответствующего и традиционным патриархальным ценностям, и простым при­ родным потребностям. Но Земля пока мол­ чит и ждет, не образумятся ли люди после пожара. В. Астафьев отстаивает идеал Семьи. Она — первоклетка общества, с нее начина­ ется преодоление всех противоречий. Иска­ ния и раздумья Сошнина обеспечивают ху­ дожественную и психологическую весомость авторской веры в семейное начало. Тем важнее, что В. Астафьев дополняет мысль о Семье другой идеей, которая особенно до­ рога русским писателям — идеей Ребенка. Малютка, брошенная на вокзале непуте­ вой матерью, спасена вором-рецидивистом, неожиданный случай толкает спасителя на путь честной жизни. Ни милиции, ни суду такое перерождение не снилось. Событие почти символическое, ибо Дитя — это образ, способный при любых обстоятельствах на­ помнить человеку о добре, заставить его заботиться и о своей семье, и о мировом порядке, ценить настоящее, здраво готовить будущее, надеяться на сохранение рода че­ ловеческого. Образ ребенка, поглощающего реальные заботы главного героя, венчает и роман В, Тендрякова «Покушение на мира­ жи» с его библейскими и философскими экскурсами в историю общечеловеческой борьбы Добра и Зла. В замкнутый круг смерти попадают волчата и человеческий детеныш в «Плахе» Ч. Айтматова. Старый символ живет новой жизнью. Не только писатели и художники, но це­ лый род людской все чаще видит перед со­ бой призрак Конца. Его виновником могут стать сами люди, создавшие в слепой потре­ бительской погоне за властью, приоритетом, богатством, престижем смертоносные сред­ ства разрушения и технический мир, гото­ вый в любую минуту выйти из повиновения, вызвать самоубийство цивилизации. Герои В. Астафьева порываются размы­ шлять о боге и дьяволе. В романах В. Тен­ дрякова и Ч. Айтматова нарисован Христос. Это, понятно, не игра случая и не подра- жение М. Булгакову. Можно и нужно про­ анализировать новейшую моральную си­ туацию с исторической точки зрения, ибо эта ситуация возникла во многом объектив­ но и не является продуктом досужих суеве­ рий, свойственных отдельным лицам. Я думаю, что к концу XX века назрел очередной кризис идей, призванных соеди­ нить индивидуальное сознание с обществен­ ным, поддержать в ДУше отдельного челове­ ка чувство общности с миром. Этот кризис имеет непосредственное отношение к пробле­ ме гуманизма и «человечности человека», которая, как правило, проглядывает сквозь религиозные образы современной литерату­ ры. Тут требуется, повторяю, историческое объяснение. Оглянемся в прошлое. Когда в эпоху распада римской империи распро­ странилась психология отчуждения лич­ ности от общества и государства, то в про­ тивовес ей утвердилось христианство — не­ бывалая вселенская религия. По преданию, Христос явился на землю не только как спаситель людей. Он — мудрец, познавший зыбкость бытия и трагическую слабость человека под грузом социальных установле­ ний, которые, старея, всегда тяготеют к оскуднению духа и перевесу буквы, к наси­ лию и фарисейству. Христос пришел как живой творческий посредник между Абсо­ лютной волей к Добру и маленьким рабом божьим, желающим духовно освободиться от своего земного ничтожества. Поэтому ранее христианство было гуманистическим, человечным по духу. С тех пор в течение столетий церковные и светские идеологии пережили немало ме­ таморфоз. В Новое время рационалистиче­ ская философия и наука постепенно отка­ зались от апелляции к Божественному ав­ торитету и прошли через апелляцию к Ра­ зуму, Природе, Истории. Но всякий раз, когда светская мысль попадала в полосу