Сибирские огни, 1989, № 11

ближних своих, выделиться среди них, вы- щелкнуться, но чаще всего — жить, будто вниз по речке плыть». Что-то слишком большой груз возложен тут исключительно на национальное начало. Не однобоко ли понимает автор Русь и русских людей? Впору им обидеться на него посильнее, чем бойким оппонентам на­ ивно-фельетонного астафьевского рассказа «Ловля пескарей в Грузии». Ладно еще, если во главу угла поставлена только ста­ рая тема народной жалости к преступни­ кам «несчастным». А как быть со сценой проводов местными деловыми людьми сто­ личного «сиятельства»? Здесь совсем дру­ гие понятия требуются, ни национальными свойствами, ни даже самовольным зачисле­ нием себя в разряд «избранных» поведения этих персонажей не объяснишь. Не запу­ таться бы! Иное дело — «человеческая природа», Ницше и Достоевский. Тут — бездна, тут вызов всем утопиям и романтическим на­ деждам мира сего. Но мельком брошенная тема так странно сплавилась с мыслями о Руси Великой, рождающей каким-то роко­ вым образом худшего в мире «зверину», что впору напугаться и списать разом все показанные в романе коллизии на загадку «русской души» и «человеческой природы». А «сиятельство» так и останется фигурой отвергнутой, демонстративно задетой, но чисто механически подведенной под общий ряд печальных происшествий в городе Вейске. Стиль «Печального детектива» — это также своего рода «пожарный» стиль. Ав­ тор словно ворвался в толпу, возопил и пошел лупить направо да налево, по тем и этим, по пятым и десятым. Раздал, запы­ хавшись, всем сестрам по серьгам, а там иди разбирайся в загадках жизни. Как всегда, «спасает» В. Астафьева искренность и сочность рассказа. В самих зарисовках с натуры гораздо больше истины, нежели в философических комментариях, подсказан­ ных Сошнину писателем. «Плаха» Ч. Айтматова также насыщена тревогой за будущее людей и неподдельным ощущением устрашающего разрыва между должным и сущим. Но каркас повествова­ ния то и дело трещит от авторских усилий типизировать жизненные явления, создать из отдельных трагедийных сцен целостный— философский и художественный — образ. Не будем мудрствовать, сличая имена героев и отыскивая в них тайные иносказа­ ния. Просто в «Плахе» еще больше, чем в «Буранном полустанке», Айтматов-теоретик (не публицист вовсе!) теснит Айтматова- художника. Он торопится выхватить из жизни несколько вопиющих, преступных примеров социального зла и, указывая на них, начинает воздвигать на свой страх и риск высокую метафизическую конструк­ цию. Тогда рядом с охотниками—«мясоза- готовителями» и «добытчиками» анаши опускается на грешную землю искатель но­ вого Бога Авдий Каллистратов. Автор на­ стойчиво забрасывает одинокого русского богоискателя в среднеазиатские степи, в бесчеловечные обстоятельства, в пекло, в «пожар». Напомним, что именно от пожара, устроенного людьми, гибнут дети природы — волки. Рассматривать Авдия как художествен- ны й х а р а к т е р вряд ли уместно. Он — герой-гипотеза, плод умозрения. Поэтому образ теряет смысл, когда Ч. Айтматов стремится подойти к Авдию с реалистиче­ ской меркой (биография, журналистская профессия, любовное увлечение). Все это выглядит искусственно. Реалистические приемы становятся более органичными в той части романа, где Ч. Айтматов рисует конкретный социаль­ ный конфликт — столкновение пастуха-тру- женика Бостона с бездельником Базарбаем и парторгом Кочкорбаевым. Старые методы политической демагогии живы, у них есть питательная почва,— сви­ детельствует Ч. Айтматов, изображая на­ падки Кочкорбаева на Бостона и его ини­ циативу личного подряда: «-..земля у нас — общенародное достояние», «...мы никому не позволим посягать на основы социализ­ ма»,— заявляет Кочкорбаев. Ему подпева­ ет Базарбай, и тут остается один шаг до излияний Обер-Кандалова во время суда Линча над Авдием: «А таким врагам, вреди­ телям и диверсантам нет места на земле». Но возникает вопрос: почему этот зло­ бодневный конфликт происходит вне какой- либо сюжетной связи с судьбой Авдия? По­ жалуй, здесь дело не в просчетах компози­ ции, а в подспудном сознании: на теле общества назрели правовые и моральные нарывы, для непосредственного лечения ко­ торых малопригодны, к сожалению, сред­ ства одной лишь религии. Герои Ч. Айтматова — не глубокие со­ циально-психологические характеры, а во многом условные, схематизированные типы. Судьба Авдия — это еще одно новейшее рассуждение о Добре и Зле, о природе че­ ловеческой. Не удивительно, что главная нагрузка возложена автором на философ­ ский диалог. Трижды герои романа спорят о высшей правде, о начале начал, о Богат­ стве, Власти, Авторитете и Справедливости. Авдий — с владыкой Городецким, Авдий — с главарем сборщиков анаши Гришаном, Христос — с Пилатом. Тема этих споров, в сущности, вечна и неисчерпаема, ибо вечен конфликт небесного идеала и земного бытия. Она увлекает в наши дни не одного Ч. Айт­ матова. Свидетельством тому — публикация романа В. Тендрякова «Покушение на ми­ ражи», высказывания о религии в новых произведениях В. Белова, В. Астафьева, В. Быкова и других писателей. Если обобщить итоги дискуссий о «Пла­ хе», то можно заметить, что как художник, страстно рисующий трагические сцены ре­ альной жизни, Айтматов принят большин­ ством читателей и критиков. Как публи­ цист, задающий практические вопросы, он также находит живой отклик. В качестве философа и «богослова» он воспринимается скорее как неофит, идущий на ощупь. Но что сделало его роман событием, повлияв­ шим на современное общественное самосоз­ нание? Как ни парадоксально, прямолиней­ ная постановка вопроса о принципиальной возможности новой мировой религии, ори­ ентированной на глубинные, в том числе пер­ вохристианские традиции гуманизма. И уже во вторую очередь — изображение преступ­ ного промысла, в том числе промысла, замаскированного под государственную инициативу. Заметим, что обращение к теме