Сибирские огни, 1989, № 9

То было тишайшее время, когда тишину патриархальную вали добротным дедовским методом: лишнего позволяешь, р ^ ^удож- ся — позвольте вам выйти вон. Это называлось «выдворение» ники, писатели выдворялись за границу. Редчайшие таланты другим народам ни за что — за так. Д а еще с благодарностью, побрезговали, взяли. Одного очень большого ученого подарить все же поопасались — и на полдороге в Сибирь задвинули в квартиру с подселением и без телефона — на долгие годы. И было еще «выдворение» обменное: когда кого-то из «наших» ме­ няли на кого-то из «ихних» — чего не сделаешь ради тишины и благода­ ти на родных полатях! А критика все ради той же тишины на ниве словесности придумала ярлычок такой: «чемодан с двойным дном». Это для подозреваемого в крамоле: наклеит рецензент-критик на твою рукопись ярлычок сеи хитрый (вроде черепа с костями), и мертво твое произведение. Ни один журнал, ни одно издательство не возьмут его, будь ты хоть Федор Достоевский. Сейчас, когда прошло много лет, я спрашиваю себя: мог бы ХОРО­ ШИЙ редактор опубликовать мою повесть? Устояла бы Россия? Пошат­ нулся бы режим тогдашний, тишайший? Я думаю, что и Россия устояла бы, и режим не пошатнулся бы, имея десятикратный запас прочности, но надо было моему ХОРОШЕМУ редактору решиться на страшное — нарушить ИНСТРУКЦИЮ! Не решился бывший солдат: к чему риско­ вать? То, что он в детстве бегал в посконной рубахе и без штанов — это же так давно было! Тогда, кроме этой рубахи, терять ему было нечего, а теперь было чего терять! Так что прежде чем рискнуть, не раз поче­ шешь в затылке, пошепчешься с женой, да и с тайной советницей, на которой сидишь в пожалованном тебе сверху кресле. И жена, и советни­ ца, и опыт жизни подскажут: нет, лучше наверх держать равнение: отту­ да и только оттуда идет все реальное, прочное, истинное. — Друг мой,— сказал я ХОРОШЕМУ редактору (мы сверстники с ним, оба из мужиков, оба ветераны, поэтому — на «ты»).— Друг мой, все настоящее, истинное, реальное в твоей жизни не теперь. Оно было тогда, когда ты бегал в посконной рубахе и без штанов. Босиком по родной улице в деревне. Нет, не вслух, а лишь мысленно сказал я все это моему ХОРОШЕ­ МУ редактору. Какие могли быть между нами контакты? На съездах я — в «массе», он в президиуме, а туда за кулисы «массу» не пускают: милиционер проверяет мандаты. Повесть много позже я все же напечатал, но в годы посветлее, попросторнее опубликованная, она все равно заслужила ту же оценку — «чемодана с двойным дном». Будто в соответствии с ИНСТРУК­ ЦИЕЙ, проставленная на ней печать-ярлык сама проступала и впредь будет проступать. Как проклятье. Много раз я пытался нарисовать в воображении те сферы, где создается она, ИНСТРУКЦИЯ. Мне представлялось почему-то, что де­ лается это в бетонном бункере за бетонными дверями. И двое в халатах и с пиками, как на картине Верещагина, охраняют те двери. Сами же делатели ИНСТРУКЦИИ рисовались, напротив, вполне современными крепкими парнями в джинсах, в майках адидас, все голубоглазые, владеющие самбо, каратэ, ушу, кендо. — Эх, парни, парни,— говорил я им.— Зачем же вы так? Неужто вас самих воспитывали розгами? Или вы хотите, чтобы народ был не народ, а затюканное, безликое население? Только зачем стараться? Он и так, народ наш, смирен, бессловесен — сколько можно?! Послушайте, парни, а вы попробуйте лаской! Никто еще никогда с ним лаской не пробовал, вы будьте первыми... Ничего подобного я парням не сказал, потому что никогда их не видал. И почему я решил, что за дверями с охраной молодые парни в джинсах? " ■/