Сибирские огни, 1989, № 9

суеверий своего времени с его двойной моралью, чванством — мы ве- Д^ржзва! — пустословием и местечковым бахвальством. Миг прозрения наступил в день юбилея — двадцатипятилетия По­ беды, В каминном зале фронтовая «землянка», ритуально в те годы устраиваемая 9 Мая — с коптилками в артиллерийских гильзах, со спиртом и самогоном, красной икрой и тушенкой. Ветераны, все уже солидные, нетоненькие люди, парадным построением, торжественным маршем, манеркой министерских сто граммов, как всегда, готовы уже почтить память мертвых, но все испортил он, герой повести, Сергей Кустов. Среди общего веселья Кустов просит слова: «Братцы! А не бала­ ган ли все это? Вся наша теперешняя жизнь? Неужто мы положили двадцать миллионов для того, чтобы вот так тупо жрать, пить? И врать, врать, врать?!» День Победы Сергей Кустов провел на топчане вытрезвителя, куда определили правдолюбца фронтовые друзья-товарищи. Протрезвится, ума наберется и готов будет для «дальнейшего прохождения службы». Это была моя попытка написать повесть-автопортрет, сказать что- то свое о судьбе поколения, отдыхавшего после войны, отъедавшегося на покупаемом за нефть и лес канадском хлебе, верой и правдой служив­ шего развитому социализму, который мы в то время уже построили, за что щедро награждались чинами и орденами, званиями и привилегиями, — их тогда не жалели. Новую повесть в Москве ждали, но я не торопился. Я прошел уже достаточную школу редакционной муштры, и, как минер, стремился на совесть замаскировать все «недозволенное». Ничего не оставить в «ви­ димой части айсберга», что могло возбудить бдительность очередной бригады Ван Ванычей! Изнурительная, немыслимая это работа — «маскировка»! Наивно рассчитываешь на так называемого «проницательного» читателя — с одной стороны и на туповатого цензора — с другой. Будто бы «проница­ тельный» читатель тебя с ходу поймет, а Ван Ванычу окажется не по зубам добраться до твоих подтекстовых захоронок. Увы, все потайнушки мои в тексте и подтексте опытные журнальные чтецы разгадали, по-видимому, дело не дошло даже до Ван Ванычей. По­ весть вернулась назад без единой строчки ответа, без единого заме­ чания на полях. Вернулась — и все, я даже подумал: произошла ошиб­ ка, рукопись не прочитана — перепутали работники экспедиции. Но ошибки^не было: рукопись читалась, и, когда я приехал в Москву, ХО­ РОШИЙ редактор, завидев меня в приемной, стал пилить себя ладонью по горлу: некогда, полный зарез со временем, лови меня когда-нибудь где-нибудь еще... Даже умного, даже волевого человека власть, как замечено, де­ формирует, потому что многократ увеличивает его силу в сравнении с другими людьми, и сознание этой силы неизбежно ужесточает, обезду­ шивает. А тут не только власть: на беднягу, бывшего деревенского пар­ нишку, по его словам, бегавшего в детстве в одной посконной рубахе и без штанов, вдруг свалилось столько регалий, постов и званий, что он не мог не счесть, что порядочность, деликатность, элементарная вежли­ вость для него теперь необязательны. «Ухо жалуй всем, а голос лишь немногим» — говорится в шекспировском кодексе джентльмена, но и ухо мне ХОРОШИЙ редактор уже не имел возможности пожаловать: некогда, спешу, брат, занят, занят... Повесть моя не пошла ни в Москве, ни в провинции, все мои надеж­ ды пробиться к «моему» читателю рухнули. А ведь я был уверен, что сказал правду, пусть горькую, но очень нужную моему, тогда самому главному поколению страны. Я был уверен, что мои сверстники-одно­ полчане откликнутся, и будет у меня с ними большая и строгая встреча. Не откликнулись, не прошел к ним мой голос. Мы в то время любили парады, фейерверки, много, очень много пили, и некому было сказать нам: братцы, нехорошо живем! Врем, воруем, разоряем страну. Ведь стыдно будет, братцы, когда протрезвимся...