Сибирские огни, 1989, № 9

мельчав, выродится, считал он, и смерть его сравнима лишь с тем, что вдруг погасло бы солнце. — Изуверство! Дикость! — стенал поэт.— За шею тросом! Пиг­ меи тешились над мертвым гигантом... Была у поэта философия, все жестокости культа объясняющая; творя зло, ОН творил добро, потому что лишь ЕМУ дано знать, где грань между злом и добром. Что было потом с мраморным кумиром, можно лишь догадывать­ ся: вероятно, весной с ледоходом и ОН поплыл, покачиваясь на льди­ не. Куда? Где Енисей схоронил ЕГО? Надолго ли? Навсегда ли? Когда льдина истаяла, он провалился и теперь покоится где-то на дне Енисея. А вдруг ждет своего часа? Ждет, когда мы снова позовем, затоско­ вав о «порядке», исполненном железной «красоты единообразия»? Не восстанет ли, новых сил исполненный? Лишь словом летучим осужден, но ведь не судим законом! Несмотря ни на что, остается сре­ ди нас поверженный, но не отверженный! Одной из тех давних барж проплыл, наверное, и мой отец. И над его костями, покоящимися на дне Енисея Великого, может быть, я проплываю вот сейчас, вот в это мгновенье. Год смерти отца в справке о полной реабилитации— 1939. Тогда он был моложе меня теперешнего, но успел уже прошагать всю первую мировую, наглотаться газа фосгена и плена хватить, а в гражданскую воевать в родных краях с колчаковцами, среди которых оказались два его двоюродных брата. Мог бы и я в свои девятнадцать-двадцать проплыть мимо мрамор­ ного идола Курейки более поздней баржой, но судьба одарила меня невиданной удачей — пережить и тюрьму, и войну, и удушье застоя... Кто-то, чудится мне, беззвучно подходит, стоит молча спиной ко мне. Он без шапки, я узнаю круглую ушастую голову, две светлые ма­ кушки — это мой сосед по нарам Володька-москвич. ...Когда я вернулся из КВЧ со справкой об освобождении, камера была потрясена. Такого никогда еще не было в нашей «особой» зоне. Как? Почему? Справчонка моя со слепым машинописным текстом, под­ писями и печатями ходит по нарам. Володька долго смотрит на бу­ мажку, губы его кривятся. Зависть. Безысходная боль зависти к чело­ веку, который завтра выйдет отсюда. На волю... Он, Володька, и провожает меня до проходной зоны. «Ты мне на­ пиши,— просит он.— Хоть пару слов. У меня на воле никого... Все си­ дят». Я написал Володьке с фронта — были случаи, когда письма с но­ мером полевой почты пропускали и в нашу «особую» зону (ворам, убийцам, насильникам не только переписка — передачи разрешались) [ но Володька не откликнулся. Много лет спустя, учась в Москве на Высших литературных курсах, я разыскал улицу, дом, квартиру Во- лодьки, но по его адресу жили совершенно другие люди, ничего о преж­ них жильцах не знавшие. Сейчас я не вспомню фамилии Володьки, и в памяти моей он так и остался — Володька-москвич, светловолосый, с двумя макушками, сверстник мой, и я не исключаю чуда, что Володька остался жив. В то время, когда сама жизнь на свободе казалась чудом, случались часто чудеса самые необыкновенные. Ну, например, в ночь со второго на третье марта 1953 года ни с того, ни с сего я увидел сон, которого сам испугался: мне приснилось, что умер Сталин. Это-было столь ужасно что, когда утром я пришел на работу (я в то время работал в томской областной газете «Красное знамя»), я на целый день исчез из редак­ ции: боялся, вдруг сослуживцы увидят по моему лицу, какой мне сон приснился. А через два дня ОН умер на самом деле, и в день его смер­ ти свершилось новое чудо. Это чудо-быль можно проверить по архивам радио; пятого марта, сразу после траурного известия о ЕГО кончине, над [омском (значит, над всей страной!) торжественно зазвучал Му- 62