Сибирские огни, 1989, № 9

ср а зу же после войны я долго работал журналистом и живо пом ню газеты тех лет. У них была совсем другая душа — неулыбчивая, тя желая, подозрительная, ЕГО душа. Оспины художники-ретушеры уб рали с фотопортретов, но мир его мрачной, цинично-презрительной плотоядно-властной души давил, надвигался на вас, обдавая страхом — нет, душу не отретушируешь... «Послезавтра проходим Курейку...» Курейку? Ту самую? Но ведь другой Курейки на Енисее нет! Здесь, впоминается, в Туруханском крае, он пробыл всю первую мировую войну, почти три года в самой Курейке. И странно, странно: не бежал. Судя по его официальной биографии, он всегда бежал из тю­ рем, ссылок, из Сольвычегодска бежал дважды, а из Курейки даже попытки совершить побег не сделал. Но понять и это можно: стоило ли спешить в пекло охваченной пламенем мировой войны центральной России, где царили законы военного времени, где свирепствовал голод, тиф? Он прибыл в Петроград в семнадцатом году после Февральской революции в преддверии новой — Октябрьской. Никем не званный, никем не жданный прибыл в столицу царскую сотне-другой профессиональных революционеров да десятку чинов по­ лиции известный, темного происхождения кавказец, чтобы стать вскоре повелителем всех народов Российской империи, всех ее ставосьмидеся- ти миллионов! Поистине: кто был ничем, тот станет всем, поистине, та ­ кое могло произойти только в России! О моем существовании он, разумеется, понятия не имел, но судьбу мою, как и миллионов моего несчастного сословия, он определил на всю последующую жизнь. Я, сын раскулаченного, стал изгнанником, изгоем на родной земле. Как и он когда-то, я вынужден был скрываться под чужим именем, но я начал с шести лет, и, чтобы не выдать себя и мать, должен был научиться откликаться на чужое имя — Юрика Юдакова. Имя это мать купила вместе с фальшивой справкой после нашего бегства из родных Клочков. Мы забились с ней в совхоз «Металлист», что под Сталинском (теперь Новокузнецком), где жили тише воды, ниже травы, дрожа по ночам на своем барачном топчане. Мать моя убирала в конторе, а ме­ ня пристроила обслуживать семью директора: с совхозной фермы я дол­ жен был приносить четверть молока к завтраку — всегда от одной и той же коровы, четверть — к ужину. Это была для меня страшная му­ ка, потому что в дверях директорской квартиры на втором этаже итээровского особняка встречал меня огромный пес-овчарка, он рвался из рук хозяйки, горячо дыша мне в лицо клыкастой пастью. Грозный рев его заполнял весь дом, едва я открывал внизу дверь, и на этот лай, обмирая от ужаса, шагал я по лестнице. Сначала четверть с молоком я ставил перед дверью, но хозяйка приказала заносить в квартиру, для чего оставляла ее незапертой, и кто-нибудь из домашних оттаски­ вал клыкастого стража, когда я открывал дверь, чтобы пес не разо­ рвал меня. Однажды никого из домашних не оказалось дома, и кобель свалил меня на пол, наступил на грудь передними лапами — так он был от- дрессирован против шпионов. И продержал меня на полу до тех пор, пока не вернулись из школы директорские дети и, поощрив кобеля кон­ фетами, освободили меня. Я вернулся в изодранном пиджаке, ослюнявленный, весь в синя­ ках и царапинах, но мама, плача, уговаривала меня потерпеть, потому что директор знает, что документы у нас фальшивые. Не люблю я детство свое золотое, вспоминаю его со страхом и отвращением. Вырвал бы, как из книги страницы, я и годы отрочества быстроногого, и юности волшебной, бессмысленные, тупые и злобные унижения — вот что память моя впитала на заре жизни. И — страх перед тупой, ие знающей пощады силой...