Сибирские огни, 1989, № 9

А ведь он сочувствовал мне, мой сверстник-следователь, и за толстыми стеклами его очков я видел светлые глаза человека вовсе не злого, смешливого даже. Но поставили нас в противоположные ше­ ренги, ему дали нож, приказали: режь! И он исправно исполнял пору­ ченное дело: калечил мою судьбу, и ему в голову не приходило, что вершит он постыдное, мерзкое дело. Алексей Максимович Горький написал «Песню о Буревестнике», «Песню о Соколе», и с младых ногтей мы знали, что мы — новое племя, гордые соколы, и весь наш народ — гордый, свободолюбивый, талантли­ вый, удивляющий мир богатырской удалью: «Эх, тройка! птица-тройка, кто тебя выдумал?» Все верно: героический, стойкий, особенно в годы лихолетий, удалой и гордый, но что случилось с нами? Куда подевалась наша гордость, удаль наша? Или ее не было, и придумали ее наши добрые классики, дабы мы лучше думали о самих себе? Ведь все то, что совершалось тогда, совершалось на наших глазах — ночные стуки в двери, колонны, шагающие по улицам под охраной овчарок и солдат, долгие и напрасные очереди с передачками «врагам народа», страшные приговоры без права^ переписки... А потом... Потом наступило 5 марта 1953 года, я видел, я'’ слышал, как рыдали женщины на улицах, в магазинах, в трамваях: что будет с нами без НЕГО? Кто защитит, кто заступится?! Сталин лепил нас, но и мы лепили его и вместе с ним собственную судьбу лепили нашей покорностью, миллионно умножая злую силу нашей силой. В сущности народ творил беззаконие сам над собой, как дитя, не ведая, что творил... ...Судила меня так называемая «тройка». Трое хорошо одетых молодых мужчин сидели за столом высоко на сцене, и я снизу из зала видел хорошо начищенные штиблеты, стрелки наглаженных брюк. Назваться — кто есть кто, они не сочли нужным, тот, что сидел посере­ дине в коричневом галстуке, прочитал мое тошее дело, что-то спросил у соседа справа. Тот, не поднимая головы, кивнул молча, а сосед слева, наверное, защита моя, спросил Татьяну Викторовну Вановскую, которая принесла куда надо мой дневничок, не думает ли она, что обвиняемый, то есть я, совершил свое преступление по недомыслию юношескому, то есть по глупости. Татьяна Викторовна, которая сидела не в зале, а также почему-то на сцене и была в шляпке с белой ленточкой, на минуту задумалась. Она и на лекции, прежде чем ответить, тоже всегда на минуту задумы­ валась,— как полагается примерной девочке-отличнице, и уж потом начинала говорить,— четко, умно, всегда с большим чувством. — Нет, не думаю,— раздельно, четко ответила моя любимая препо­ давательница глубоким грудным голосом. Все длилось минут семь-восемь, больше не понадобилось на весь суд надо мной вместе со всеми формальностями и вынесением приго­ вора. И когда я выходил из зала, конвоиры вводили уже следующего, — такого же, как и я, бледного, наголо стриженного паренька лет двадцати. На мгновенье задержавшись в дверях, он успел шепотом спросить меня: «Сколько?»— «Десять»,— ответил я. Я попал в полосу «десятки» — удача великая. Были полосы чет­ вертных, пятнадцати и даже вышек. Бывалые зэки говорили мне, когда я вернулся в камеру: в рубашке родился. Мужчинам из «тройки» было лет по тридцать, а Татьяне Викто­ ровне и того меньше: она только что закончила Ленинградский уни­ верситет, приехала к нам в Тюмень и сразу же стала читать в педин­ ституте XIX век, Пушкина, Лермонтова, великую русскую классику. Фамилии моих судей я не знаю, но лица всех троих помню — вот . уже почти полвека минуло, а я бы узнал их и сейчас. Но и тогда, и сей­ час меня поражало одинаковое у всех выражение — спокойной уверен­ ности в том, что они делают большое нужное дело, что они исполняют свой долг честно, благородно, нравственно, они творят закон. 52