Сибирские огни, 1989, № 9

погиб, а кто в этом виноват — не скажу, не знаю. Иные прославленные маршалы наши воевали, как теперешние хозяйственники,— по затрат­ ному принципу, ухитрившись уложить чуть не половину того, что погиб­ ло во всем мире,— очень добрая должна быть у тебя судьба, чтобы прой­ ти войну и остаться в живых. Может быть, именно это я и сказал по-глупому, по-пьяному или что другое, дело было во времена славные, всепьянейшие — застолья были частые и долгие, но неделю спустя, после одного из них, меня пригла­ сили в тихий особнячок и намекнули, что прокурор готов подписать санкцию. Прокурор был готов, но я-то был не готов, понимая, что второ­ го призыва я, пожалуй, не осилю,— не те годы. Как бы то ни было, вто­ рого призыва не состоялось, а кто виноват в этом счастливом для меня исходе, я опять не знаю. То ли мой коллега изложил суть дела в вы­ годных для меня тонах, то ли те молодые товарищи, которые беседовали со мной, проявили великодушие к слабости на язык «инженера чело­ веческих душ». Признаюсь, в теперешние новые дни я бы с большой даже радостью встретился с ними и ото всей души поблагодарил бы за все. За беседу прочувствованную, за этот вот вечер на Енисее, за многие-многие ра­ дости и огорчения, которые случились со мной позже, которые и есть свобода, жизнь. Я уверен, что мы нашли бы общий язык, тем более теперь мои собеседники сильно прибавили и в возрасте, и, конечно же, Б чинах и положении в обществе. Не довелось, и вот я стою на носу «Ивана Назарова»; закатное солнце серебром и золотом сверкает на водах дальнего залива. Низко­ низко, черпая крыльями воду, летит вереница чаек. Птицы летят не спе­ ша, уже полусонные, догадываюсь,— на пески осередыша. в заливе — на ночь. Я долго до рези в глазах провожаю вереницу и думаю, думаю.^.. Мне даже как-то совестно от счастья: сколько ребят погибло, а я живой. Я избранник судьбы! А как же, все мы, двое из ста, оставшихся в жи­ вых, ее избранники, а если избранники, то она, судьба, неспроста это сделала, отпустив: живи! И в отношении меня была у нее, наверное, какая-то цель. Оставив жить, она поставила, наверное, и передо мной какую-то задачу. Какую? Может быть, именно эту — сказать свое слово, если не сло­ во, то хоть полслова, звук единый: кто же виноват? Вопрос-боль, который мучил меня всю жизнь... Да меня ли одного, и никак нам не уйти от него, потому что если мы не ответим на проклятый этот вопрос, то жить-то как дальше будем? Они, двадцать миллионов, лежат тихо, да и неизвестно, сколько лежит их на самом деле. А те, что лежат вот тут, по северам: енисейско­ му, колымскому, обскому? Давно усопшие, они лежат тихо, не шелох­ нувшись, но души-то их носятся и вопиют беззвучно: кто виноват? За что? Почему? И если мы сделаем вид, что не слышим его, вопль стра­ дальцев, братьев наших, он падет проклятьем на наши головы. Он аукнется невидимо, но трагически на судьбах поколений последующих, внуков наших и правнуков, ибо без очистительного возмездия бытие народа теряет дорогу в будущее, исполненное добра, света. Кто виноват? Многие самые разные люди пытаются отвечать на этот вопрос, но меня постоянно волнует голос почтеннейшего академи­ ка*, большому сердцу которого посильны ответы на самые трудные вопросы бытия, и ответ его неколебимо однозначен: мы все виноваты. ...Отца приехали арестовывать трое одинаково одетых мужчин. Рослые, молчаливые, они в одно мгновенье перевернули вверх дном весь наш жалкий домишко, забрали пачку пороха (мою). Библию (матери), самодельную зажигалку (отцову) — вот все, что было вне­ сено в протокол, зафиксировано понятыми. Мало. Уже стоя на крыльце, кто-то из пришельцев обратил вни­ мание на поленницу. * Академик Д. С. Лихачев. Интервью «Литературной газете» от 9 сентября 1987 года.