Сибирские огни, 1989, № 9

о многом хочется спросить еще Григория Иваныча, но я прикусываю язык, видя, как Тяжело дался ему немудреный рассказ: сгорбился, словно усох на глазах, и вздра­ гивающими руками все перекладывает спичечный коробок с одного места на дру­ гое. А ведь и сотой доли пережитого не вместилось в рассказ. После войны была еще долгая трудовая жизнь, и в ней тоже хватило всякого: тощие трудодни, оглуши­ тельные налоги, кукурузная эпоха и урезы­ вание подсобного хозяйства... Бесконечный социальный эксперимент, творимый над крестьянином, как над подопытным кроликом в лаборатории, при­ вел к тому, что убито главное — чувство хозяина на своей земле. Сегодня мы судо­ рожно пытаемся его вернуть, но разрушен­ ное годами в одночасье не восстанавливает­ ся. И даже у тех, кто взял землю в аренду, кто уже на деле доказал, как можно рабо­ тать, даже и у них нет по сей день твер­ дой уверенности в завтрашнем дне, потому что живет, подспудно, страх, переданный от родителей,— а вдруг? Довелось как-то раз­ говаривать со знаменитыми на всю страну братьями Кожуховыми из колхоза «Боль­ шевик» Ордынского района Новосибирской области. О них и с самой высокой трибуны говорено, и написано уже немало, да и уро­ жайность на полях, где они работают, го­ ворит сама за себя. Казалось бы, все кар­ ты и довольство в руки. И вот я спросил их: — А чего больше всего боитесь? И старший, Леонид, ни на секунду не задумываясь, с лету, ответил: — Что землю отберут. Бот чего боимся. А вместе с землей и чувство хозяина. У нескольких поколений подряд его вы­ колачивали с детства. Не миновали печаль­ ной участи и мы, родившиеся в начале пя­ тидесятых и видевшие, уже своими глазами, как в начале шестидесятых, когда ринулись мы догонять Америку, по деревне был нане­ сен еще один мощный удар, рубанувший под последние корни. Личное хозяйство сельских жителей сворачивалось за нена­ добностью, да и зачем оно, если через два десятка лет, вот уже, рукой подать, стоял перед нами готовенький коммунизм. Бместо коммунизма получили мы на руки через двадцать лет продуктовые талоны. А тог­ да... А тогда, чтобы продержать коровенку, исхитрялись кто как мог Б нашей деревне махонькие, курам на смех, участки отводи­ ли за Обью. И сенокос на отведенных уча­ стках был праздником. Бее вместе, все на виду, и ты сам, десятилетний работник, машешь своей литовочкой, чтобы заслужить скупую отцовскую похвалу, а еще лучш е- проходящего мимо соседа, взрослого мужи­ ка. Услышишь, обопрешься на косье, раз­ мажешь пот напополам с соплями по счаст­ ливой мордахе, оглянешься и таким уваже­ нием к самому себе преисполнишься, что и словами не выразить. Но скоро мы ставили свой законный стог и праздник кончался. Сено из-за Оби можно было привезти только по льду, в ноябре- декабре, не раньше, а до зимы скотину на­ до кормить. И рано утром, в потемках еще, мы с братом торопимся на ржаное поле. Там, на узеньких ленточках между рожью и березовым колком — трава. Колхозу она все равно не нужна, так и так под снег уй­ дет, но частнику косить строго-настрого нельзя. Слово «конфискация» к тому време­ ни подзабылось, и его заменили более дели­ катным— описать. Если поймают, сено опишут. Когда на дороге гудела машина, мы падали на землю и замирали. Косили до ночи. Ночью приезжал на машине отец, он работал шофером, траву скидывали в кузов и тайком везли домой, тайком пере­ таскивали ее на баню и в стайку. До сих пор помню, как это было стыдно и унизи­ тельно, как хотелось спать. И я, десятилет­ ний философ, на практике постигающий жизнь, размышлял: «Большим вырасту, ни­ когда корову держать не буду. Воровать нехорошо». Воровать — нехорошо, но жить — надо. Еще не раз и не два будут терзать меня и моих ровесников эти проклятые «ножни­ цы». День сегодняшний вырастает из дня ми­ нувшего. Все плоды и ядовитые — тоже имеют свои корни. Хлеб, который не успели обмолотить, сжигают прямо в валках, что­ бы отчитаться победной сводкой. Дойные коровы по самое вымя в навозной жиже. Дохлые телята в холодных дворах. Сено, сгнившее на лугу. Дороги, усеянные во время уборки зерном. И рядом — райко- мовско-райисполкомовские особняки, по­ строенные за государственный счет, пышные торжества в банкетных залах колхозных столовых, и тосты, непростые, а непременно «за выполнение планов пятилетки». Увы, уже ни один компьютер, ни одна ЭВМ ни­ когда не подсчитает, сколько было пропито в те годы народных денег слугами народа. Рядовой же состав отвечал тихой и не­ объявленной забастовкой. В банкетный зал его не пущали, и пил он где придется: не только дома, но и за магазином, на ферме, в мастерской, прямо на поле... Шарахаясь лживых, официальных трибун, люди за ста­ канами изливали душу, выкладывали все, что на ней было. А что было? Да простая тоска по человеческому достоинству, ведь не от скуки же, не от жиру заорал шукшин­ ский Ванька в начале семидесятых: «Да что «Ванька», что «Ванька»?! Чего ванькать-то? Вечно кого-то боимся, кого-то опасаемся. Каждая гнида будет из себя... великую тварь строить, а тут обмирай от страха. Не хочу! Хватит! Надоело!». Людям надоело, они устали быть мате­ риалом для социальных экспериментов. Устали быть винтиками, гвоздями, кем угодно, но только не людьми. Нынешние времена, нынешний, пожалуй, последний шанс вернуться к человеку, как к самоцен­ ной и главной идее, выстрадан не руководи­ телями, пусть и архихорошими, на которых, кстати сказать, сами того не замечая, мы снова начинаем наводить позолоту, они выстраданы народом. Но что это слышится знакомое, правда, чуть облагороженное? Да это же, простите, «человеческий фак­ тор»! Получше, конечно, чем винтики и гвозди, а все равно не радует. И мне ста­ новится страшновато, когда слышу новояв­ ленных, но по-прежнему хорошо упитанных экспертов, говорящих, что неплохо бы нам иметь свои платные больницы, свою безра­ ботицу, и рисующих с легкостью необыкно­ венной захватывающие планы новых эк­ спериментов с непредсказуемыми результа­ тами. На ком? Да опять же на нем, на на­ роде, А он и так весь в рубцах и шрамах.