Сибирские огни, 1989, № 8

Там, в пекарне тесной, в печке допотопной _ хлеб печется честный, скверный, но съедобный. Там, у печки черной, масляной и липкой, Золуьика хлопочет с сонноьо улыбкой. В белой спеь^одежде, в стареньких кроссовках, весело и сонно хлебные полеьнки грузит на тележки. Хлеб течет из печки, золотой, как свечки. Золуьика в буханках плеьцетея, как в речке. Без любви, без цели, без образованья в жизни неумелой, тяжкой, как дыханье (насморк и ангина, воспаленье тканей], в этой жизни длинной, сладкой, как дыханье, (слабый чай в стакане), в этой жизни разной, властной, как дыханье (на полу на грязном тропки тараканьи). в жизни неуместной, жалкой и чудесной. Хлеб течет, мелькает. Золушка моргает и бормочет Блока, медленно и много... Ах, как ноют ноги, пятки полыхают! Жарко хлеб вздыхает. Ночь, фонарь, аптека... В клубе дискотека, а в театре «Нора»... (и домой нескоро) там одна актриса в платье с кринолином — молодая прима. Непреодолимо хлеб течет рекою... Не иьци покою. Утро разомнется, дергая локтями, бойко день потянет. Кирпичами хлеба вымостится небо. Хлеб, как пламя, чистый, толстый и мясистый, корочкой подбитый. Спите, спите, люди. Завтра будем сыты. КАРТОФЕЛЬ «Я сказал: виноград, как старинная битва, живет... О. Мандельштам Картофель мне напоминает ад. Застыли клубни в непосильных корчах, из тюбика тугого немоты выдавливаясь в неказистый облик. Их позы неприличны и страшны, и все.таки им удалось ро.диться. Зажата жизнь в их твердых животах — калории на тыщу поколений. Они терпеньем вздуты, как колени, способны тупо ссадины глотать и трещины латать дерюгой кожи. Судьба груба, и вечность нелегка. Но тучные картошин облака на музыку Бетховена похожи. ЦВЕТОК Что это! Я не знаю. Медленно, как питон, мускулы разминает твердый холодный бутон. Что это! Не понимаю. В студне густой тоски странный цветок разнимает щупальца-лепестки. Что это! Я немею. Что у него внутри! Мысли ползут, как змеи, душат медленный крик. Знаю, нельзя коснуться. Знаю, нельзя вдохнуть. Мысли под грузом гнутся . некогда разогнуть. А лепестки шершавы, ласковы и мягки. Вот уже лижут, жалят, вот лакают с руки... Ужас в зрачке кружится, трется сквозняк у виска. Память на грудь ложится детской головкой цветка.