Сибирские огни, 1989, № 7

После ухода Уполминзага мать возмущается, разглядывая справку: — Вишь какой?! Бригадиру, как надо, документ! А ему еще чего-то не так?! — Он сам не знает толком,— говорю я.— В райфо с ней посовето­ вал. Надо обратиться, может, вправду скинут все с нас. — День же целый терять... — мать в неуверенности. — И как еще бригадир отпустит? Д а и свой покос... У матери какая-то непрактичная жизненная позиция: то, что сулит сейчас копейку, для нее важнее завтрашнего рубля. Я разъясняю ей: — Ну что тебе один день?! А если освободят — сколько молока, мяса, яиц себе останется! — Верно, якри тебя! — загорается мать. — Надо сбегать. Отпро­ шусь сегодня же у Тимофея. А то — такую прорву...— она смотрит на ме­ ня как-то необычно, как ни разу до этого не смотрела.— Так это из-за тебя, холера?! Обложили как путнего. Растила поильца-кормильца се­ бе к старости... А он вон чего?! Еще за него и перед государством рас­ считывайся. Задолжал уже — не успел вырасти! — Не нарочно же я лежу...— понимаю, что в горячке все это мать: упреки ее больше от возмущения на такие нескладные наши обстоя­ тельства, но мне обидно до слез: — Увези и сдай в больницу!.. И ниче­ го мне от тебя не надо. Убирай все со стола! — кричу, распаляя себя. — Ни куска не возьму твоего! Лучше с голоду умру! Вот! И освобожу тебя от налогов! — Эка ведь зла-то сколь? Дури-то?! — Она стоит и смотрит на ме­ ня, качая головой. И хмурится угрозно: — Слово ему супротив нельзя! Ишь он какой!.. Место обиды и горечи, которые я выкричал из себя, тут же занима­ ет чувство жалости к себе, к матери... Я натягиваю на лицо одеяло, что­ бы мать не видела моего смятения. Мать тоже, успокоившись и смяг­ чившись, оправдывается: — Да^я ведь больше на агентишку раздосадовалась. Что бы вот — если такой добрый — не сказать: баушка, черт ли дьявол, — как угодно пусть,— давай-ка документ, я все вам выправлю. Ведь постоянно там, в районишке, околачивается. На следующий день, отпросившись у бригадира, мать сходила со справкой в район. Вернулась вечером уставшая, молчаливая. Подоила корову, унесла молоко на молоканку и, уже в потемках присев за стол поужинать, сказала: — Ничего твоя справка не стоит.— И стала есть, досадно прикрях- тывая. — А чего говорят? — спросил я, не дождавшись от нее дальнейших разъяснений. Мать махнула, как бы отмахнувшись от мухи, в сторону райцентра рукой: — Ну их!.. Был бы ты, говорят, инвалид труда. — Кто же я тогда, спросила бы — инвалид жулья?! — Ну-ну, вот и спроси, если такой умник,— мать поучаешь. И все же в голосе матери я не слышу большого огорчения, наоборот, улавливаю какие-то нотки самодовольства. И она, наконец, высказыва­ ет то, что питает эти нотки: — Мир не без добрых людей!—улыбнулась кому-то благодарной улы бкой ,-П ош ли ей, матушке, счастье господне... Одна добрая душа натакала взять в сельсовете справку, что ты явный калека. И вопрос, говорит, решится как надо; все, стало быть, с нас скинут. — Сельсовет не даст. Это надо родиться таким... — Не ври! — прерывает меня мать.— Искалечен же! Каждый зна­ ет. День вот только опять терять. На этот раз матери повезло: Тимофей Васильевич не дал потерять ей день, наказав почтальонше привезти нам такую справку. Почтальонша в тот же день привезла.