Сибирские огни, 1989, № 7

— Куда молоко деть? Подоить корову мать твоя наказывала, а что с молоком — не сказала. — Я почем знаю, куда? — И, чуть подумав, предлагаю: — Неси до­ мой, ребятишкам своим. — Можно и унести,— соглашается равнодушно Клавдия.— Тебе вот только отолью.— Она журчит молоком, отливая его из ведра, говорит: — На столе в кринке будет.— И уходит. Есть я не хочу: слиплось все во рту и дальше там какой-то густой клейкой горечью, ни проглотить, ни выплюнуть ее. Но надо заставить себя есть, врачи говорят: е д а— лучшее лекарство! — не зря же был в больнице... Но боюсь пошевелиться, растревожить притихшую боль... Кто бы только знал, какое отчаяние порой овладевает мной, как трудно мне! Закрыл глаза и опять неожиданно быстро уснул. Проснулся глубокой ночью. В окошке светит луна, заливает угол кровати и весь припечек мягким желтым светом. За печью робко писк­ нула мышь. Откуда-то издалека — от озера, может из заозерья,— приглушенный еще и стеклами окон донесся испуганный вскрик гусей. И больше ничего,— и в избе, и за стенами ее — на какое-то время все заполнено тишиной. Скучал я по ней, по таким ночам. Лежу, притаивая дыхание, ловлю редкие звуки ночи. Бык-полуночник взревел на базе коротким басистым ревом. Трак­ торный рокоток принес с далекого поля мучающийся бессонницей вете­ рок, дребезнул им в стекло и унес. Корова на задворье завозилась, по­ чесалась лбом о жерди загона, простучав по ним рогами. Вспомнил о кринке с молоком на столе. Пошевелился — ничего. Поднялся — боль терпимая. Спустил ноги с койки, добрался до стола, нашел вполуощупь, чуть приоткрывая веки, кринку, выпил все из нее без передыха. Ух! Как у нас говорят: распустил деревенское брюхо... Мое теперь не распустишь, сда­ вило корсетом: ни вздохнуть, ни помять, ни погладить. Вернулся на койку. Приятно теплеть стало внутри. Хорошо все же дома! Утром разбудила звоном ведра в сенях Клавдия. Потом зашла в избу, сказала хрипловато: — В кринку вот тебе. А остальное?.. — Выждала чуть: — Ну, если не надо — унесу. Корову в стадо сейчас отправлю. И опять покой в избе. Весь день я пролежал на койке: и спал, и бодрствовал, уставив глаза в потолок. Думалось легко и о хорошем (настраивал себя на это). Вот стану пить молоко, много — от пуза! Еще яйца куриные сырыми... Курицы натолкнули на эту мысль, раскудахтавшись вперебой—в три или четыре голоса сразу — на дворе, будто соревнование там у них идет по кладке яиц. Масло буду свежее — не по больничному лепестку — пласта­ ми на хлеб! Растолстею, как Миша Репарюк,— и все болести отстанут! Дом есть д ом— лучше всяких санаториев. Мне теперь и здесь курорт- санаторий— лежи знай! На работу не пошлют, документ имеется. Бригадир Тимофей Васильевич навестил на следующее утро. Я как раз сидел за столом, грыз зачерствелую хлебную горбушку, запивая еще теплым утрешним молоком. — Иван! Идри твою в пятки!— затрубил басом Тимофей Василье­ вич, своим обширным телом заполнив пол-избы. — Явился наконец! А мы тут было тебе отходную сыграли! Ну и вот! И лад! И молодчага! — И в голосе, и в улыбке, и в глазах его — искренняя радость. Каких только чувств не вызывало во мне за всю мою не очень дол­ гую трудовую жизнь появление этого человека у нас в избе... Сейчас улыбаюсь ему ответно с такой же искренней радостью. — Присаживайся,— говорю,— вон у припечка на скамейку, мо­ жешь и на кровать.