Сибирские огни, 1989, № 7

Она теребит свободной рукой узел платка под подбородком, будто сдавил он ей горло, не сводит с меня запавших глаз, молчит. Рот у нее полуоткрыт, словно после какой горечи не может свести вместе челюсти, волосы неопрятно выбились из-за ушей, лицо черное, щеки запали; до того жалкий вид у матери — подкатил ком к горлу. Давясь им, спраши­ ваю: — Ну, ты чего?.. Куда идешь-то? — О, господи,— она с трудом справляется с трясущимися губами. — Ты, что ль, это?! Вылечили?.. — Д а какое там! — отмахнулся я в сторону райцентра рукой, но тут же спохватился, что не так сказываю.— Ничего. Ладно. Домой вот от­ пустили... Справку дали. — У Степана... там?.. — заж ала губы в горсть, глазами только про­ должает спрашивать. — Не был,— отвечаю шепотом, будто кто спящий рядом или боль­ ной.— Не мог... У него... что там? Мать отпускает ручицу, обеими руками поправляет платок, волосы на косицах, говорит тихо, но внятно, кажется, совсем спокойно: — Умер он. Хоронить вот бегу. Нет страшнее этих слов для родных и близких, но меня в первый момент ужаснуло больше то, что мать сказала их каким-то невероятно обыденным голосом... без того жуткого, раздирающего душу отчаяния, когда сообщают это своим... Так глубоко в ней сидело ее горе... И стоит недвижно, смотрит на меня, ждет чего-то... Я молчу и тоже чего-то еще жду от нее. Мать произносит почти одними губами: — Езжай. Там Клавдия управляется. Покормит. Я — побежала... — Отвернулась и пошла, пыля босыми ногами по дороге,— одна-одине- шенька со своей бедой,— в ту сторону, откуда везет меня Миша Репа- рюк. Смотрю вослед матери: все дальше и меньше ее одинокая серая фи­ гурка на черной дороге и, наконец, исчезает в бесконечности. 10 Изба пуста и уныла. И запахи не те, которые помнились. И все сов­ сем не то, каким виделось издали. Потолок, кажется, не был таким низ­ ким. И окна совсем маленькие, тусклые. Гордость наша — кровать де­ ревянная,— такая неказистая! И очень уж большой, в соотношении со всем остальным в избе да и с самой избой, кажется обшарпанная печь. На занимающем весь передний угол диване — нет Феклы. Только запах ее — какой-то острой кислятины — еще не выветрился. Совсем не­ давно, видно, отказала ей мать — выставила, как сама говорит. Вспом­ нил: в больнице сказывала, что находятся новые квартиранты, которые обещают помочь с дровами в зиму. Обманут и эти. Которые могут заго­ тавливать дрова, к нам на квартиру не попросятся. Стянул с ног сапоги, зажимая их в дверном притворе. Расстегнул — и сползли к ступням отяжелевшие от пыли брюки. Рубаху без посторон­ ней помощи с корсета не снять. Застелил кровать поверх постели материной теплушкой и лег. Во всем теле ломота от усталости. О спине боюсь думать, хотя ни на минуту и не забываю о ней — устало уже сознание от постоянной бо­ ли... Совсем бы забыться. Очень уж много выпало всего на сегодня — го­ лова, как колокол, гудит... И уснул как-то сразу: не помню ничего боль­ ше. Разбудил надтреснутый женский голос: — Поднимайся, Иван! Солнышко на закате. Болезнь себе наспишь. — Примета такая у нас есть, что сон на солнцезакате нездоровый. Клавдия — соседка, крупная, рябая женщина, прошлепала босыми ногами в куть, с молоком в ведре. Н не выглядит сколько-нибудь удив­ ленной, увидев меня на койке. Спрашивает, когда я открыл глаза: 88