Сибирские огни, 1989, № 7

До глубокой ночи пролежал я, укрывшись с головой одеялом. Ня­ нечка принесла ужин, тронув рукой за плечо, позвала: «Больной, ужи­ нать будем». Не отозвался. Постояла, пошла, проговорив: «Как знаешь». Костя спросил: «Ванюха, суп-то будешь?» Сказал ему через одеяло: «Да бери ты! Что не знаешь?!» Сам думал: «Как они могут еще и есть после такого?!..» На следующий день, перед обедом, пришла мать. ' Завел ее в палату галантно, под ручку, медбрат. В старенькой фуфайке, на одно плечо которой был накинут белый халат, с почерневшим, скорбным лицом под выцветшей шалью, очень уж убого выглядела моя мать рядом, да еще под ручку с дебелым медбра­ том. Мать присела на свободный краешек койки и, вытягиваясь ко мне всем телом, жадно вглядывалась молча мне в лицо, шевеля подергиваю­ щимися губами. И я оглядываю ее молча, как бы привыкаю к несколько позабытому ее виду, и в то же время с одного взгляда признаю все эти родные, не­ повторимые черточки: хотя и постарела, сдала она, мне кажется, за эти две недели, во всяком случае, выхудала-то очень заметно. — Побледнел, ровно ни кровинки в лице, истощал,— произнесла, наконец, мать. И робко сунула руку под мое одеяло: — Ну-ка, что там такое... Дунюшка сказывала... Во что они тебя запихали тут? — Во! Погляди! — завернув с ближнего к ней бока одеяло, я хлоп­ нул ладошкой по гипсу.— Кроваткой гипсовой называется. Мать с удивлением прощупала рукой край кроватки: — Из камня чисто! И надолго они тебя в нее запентерили?! — Не знаю. Ничего не говорят. — Надолго! А не будет слушаться,— говорит Иван Иванович,— вставать самовольно — совсем долго, очень долго пголежит! — Ты уж давай, делай там что свое! — отмахнулась от него досад­ но мать.— Я тут с сыном поговорю. — Ты зачем так на него, мам?! Это же наш... Сестрой он здесь! — Ничего я ему такого. Пусть с богом идет по своим задельям. По­ секретничать с тобой надо.— Она берет поставленный у ног мешок, ста­ вит себе на колени.— Из питания, Степан говорит, тебе ничего не надо. Сами, будто, таскают... Табачку вот тут,— она вынимает из мешка туго набитый самосадом мешочек. Иван Иванович — он не ушел и не обиделся — встревает опять; — Нельзя, уважаемая ггажданка, нельзя ему табак! Умгет! — Не оставлять, что ли? — смотрит вопросительно на меня мать. — Поставь в тумбочку,— говорю.— Товарищей угощу. Костю вон... Иван Иванович сдернул с носа очки, снова надел их и, ничего не сказав больше, вышел из палаты. — Что нового в деревне? — По-старому все. Никто не умер, не народился. — Фекла живет у нас? — Отказать думаю. — Поругались? — Квартиранты хорошие находятся. Обещают с дровами в зиму по­ мочь. — Пока просятся, все они обещают. — Все! Все! — Иван Иванович (я и не приметил, как он очутился рядом) тянет мать за рукав.— Свидание закончено. Больные обедать будут. Мать подневольно тянется за ним, боком к двери, не отрывая от меня глаз. Крестит украдкой мелкими крестиками. И уже в дверях, остановившись, говорит спохватливо; — Забыла совсем! Дуняшка наказывала спросить: каких тебе еще книжек? Завтра придет... — Какие есть. Больше' пусть приносит. ■ 1 и