Сибирские огни, 1989, № 7

Сестра накрыла меня простыней, поверх еще одеялом. — Лежи,— сказала.— Вечером покормим за общим. Утром Сергей Николаевич отдельный стол назначит.— И, собрав мою одежду, ушла. Жители палаты, после ухода сестры, оживились. Первым проявил себя мужик, лежащий на койке в моем ряду у ок­ на. Скинув с себя одеяло, он шустро сел на своей постели, оборотил волосатое лицо к усатому; — Костя! — Подождал не шевелясь. Прополз по койке до спинки, выставил над ее дугой лицо: — Костя, слышь, что за парня к нам? Усатый мужик, сидевший все время без движений, чуть повернул в его сторону голову, но ничего не ответил. — Н во что это такое его положили, слышь. Костя? — У больного, Игнатьевич, спроси,— сказал сиплым голосом леж а ­ щий на соседней с ним койке мужик, белолицый и лысый, с большим жи­ вотом, который он оглаживал ладонями поверх одеяла. Игнатьевич, вернувшись на средину своей постели, окликнул ласко­ вым голосом меня: — Паренек! Как тебя, слышь, кличут? Скажи, если не секрет, что это они... какую чертовщину под тебя?! — Кровать гипсования. — Я чувствовал себя так подавленно, рас­ терянно, что не только говорить, глядеть на свет не хотелось, и, ответив, натянул на голову одеяло, чтобы оставили меня в покое. Игнатьевич не обратил на это никакого внимания: — Ты толком поясни! Какая... что за кровать?! — Ох, какой ты, Игнатьевич! — сказал сиплый голос.— Не видишь, хлопец укрылся от тебя. Переживает. Не до тебя ему. — А я что? — голос Игнатьевича дрогнул обиженно.— Ничего ему худого. Скажи, Костя? — Занудный ты,— сказал глухой голос—должно быть, усатый Костя. Мужики замолчали, вернее, стали тихо перешептываться меж со­ бой. Кроватка нагрелась подо мной, не стал ощущать ее телом, и боль в спине притихла. Я так к ней, боли своей, за последнее время претер- пелся, свыкся, как с неизбежным злом, и не верил уже, что она меня ког­ да-нибудь оставит... И только чуть отпустила боль, как мысли, освобо­ дившись от постоянной прикованности к ней, будто взвились и поле­ тели от всего этого в деревню мою... Где-то далеко-далеко и дав­ ным-давно казалась она покинута мной. И вот я пошел неторопливо от дома к дому... На который брошу мельком взгляд — и дальше, у друго­ го задержусь. Вот изба тетки Матрены — телятницы. Две дочери у нее — чернявые, большеглазые и голенастые. В клубе и на вечерках я ук­ радкой поглядывал на них. Нравились мне обе дочери тетки Матрены. Второй, третий, четвертый дома по порядку — неинтересны. Пятый — тетки Марьи Китаевой. Старушка маленькая, сухонькая. А девчонок — взвод! Все рослые, веселые... Мать^^ выбирая мне невесту, на них безнадежно машет рукой: эти за нас не пойдут. Богатющие! И, замечая на моем лице несогласие, приво­ дит веский довод: у них квартируют зався учителя,— у нас — одни ни­ щие. Будем сватать Таню Вологодину — останавливает всегда на ней свой выбор мать. Бедненькие, как и мы. Правда, Трофим с Марфой ле ­ жебоки и пьющие, холеры... Мне дела нет до Таниных родителей, но вот сама она — рыжая, некрасивая — мне не нравилась. И я каждый раз на мать возмущенно: «За себя ее бери!..» Сейчас и о Тане вспомнил с теплотой. И не знаю, что бы дал, только посмотреть бы хоть одним глазом на ее рыжее личико... Все они теперь там — и Таня, и мать, и дру- ги, и недруги — кажутся своими, близкими и такими далекими, и никог­ да-никогда, наверно, я их не увижу больше. И отсюда мне уже не вы­ браться... — Хлопец! Хлопец! — сиплый голос прямо надо мной.—Ты чего .^ТО?Т,Чего плакать-то!