Сибирские огни, 1989, № 7

Пока я брел от слез полуслепой. Напоминала лампочку в мертвецкой Луна, вися над каменной толпой Жилых домов вдоль улицы Советской. Был нестерпимо резким и прямым Ужасный цвет зрачков прямоугольных, Следяьцих за движением моим Сквозь сетку испарений алкогольных. Как я устал надеяться, что вдруг Лоб осенит тень мысли беспилотной. Сжигать звонки безвыходных подруг И задыхаться в атмосфере плотной) Паломник, пилигрим или беглец. Когда же я по воле провиденья Вздохну, освободившись наконец Из липкой паутины сновиденья! ПОСЛЕ БОЛЕЗНИ Спросит мать: «Что с тобою, сынок!» «Ах, оставь, говорить нет желанья!» Надо мною висит потолок. Симулирует переживанья. Жжет карманы мне горсть медяков - Соль труда и душевного мрака. И пронзительно хор сквозняков Завывает из трещин барака. Я, троюродный внук Ильича, Грохоча костылями по полу, В телогрейке с чужого плеча. Собираюсь на утренник в школу. И, прищурив глаза, через снег Смотрит Сталин с огромных полотен На счастливое детство калек. Вырастающих из подворотен... Истребив поколенье отцов. Он к терпенью склонил ребятишек. За фасадом помпезных дворцов Нет еды, не хватает дровишек. Но оркестров военных излишек. Александр ДЕНИСЕНКО ПЕПЕЛ Все заросло высокою травою. Мне не дойти до отчего крыльца. Зато цветы, что жили под горою. Теперь стоят у мокрого лица. Я не один. Нас много во печали. У всех в лице отцовские черты. Мы только здесь друг друга повстречали. Нас привели тяжелые цветы. Из тридцати лишь первый задержался. Мы ждем его и видим сквозь траву: Вот он упал, вот бережно поднялся, Вчера лишь год исполнилось ему. Но все равно — он первый на пороге. Он нас зовет в забытый нами дом, А по дороге тополь одноногий Идет за нами плакать под окном. Лишь мы вошли, как два пятна на стенке Наполнилися светом золотым: Портрет отца в заштопанной бессменке И мама молодая рядом с ним. На этом месте синяя известка Вновь превратилась в нежный негатив, Я видел, как отвел глаза мой тезка. Но все же сел за стол он супротив. А где малыш! Отцова табуретка Теперь твоя. Командуй, дорогой. На этот край — восьмая пятилетка, А юноши и дети — на другой. К стеклу прижавшись, тополь многодетный Смотрел, как в печке новенький огонь То на колени падал, беззаветный. То красной гривой встряхивал, как конь. Что ж мы молчим! Семнадцатый от краю, Скажи, ведь ты последний уходил... — Дай мне гармонь, — я все тебе сыграю. Отцовскую, прости, не сохранил. А ты! А ты! — Не надо, брат, не надо. Никто отца и мать не навестил. Я видел: вдоль реки брела ограда... Он и ее на волю отпустил. Он замолчал и в это время сильный Раздался стук. Печальное окно Рукою тополь вынул многожильный. Зажав, как «пусто-пусто» в домино. — Отец и мать ходили на дорогу. За край села, за дальнюю межу... И вместе в один день явились к богу — Он их позвал. Пойдемте, покажу. — Он им сказал: я вам нашел замену, Вы сильно износились, сизари. Два клена посажу и их, как вас, одену, Чтоб дети узнавали издали. Все встали вон. В поношенной шинели Шел тополь впереди, — за стариком Ограда шла, за ней цветы синели И братья мои двигались комком, И сколько ж нас таких вот, опоздавших. Живых, но как бы без вести пропавших. Отца и мать на старости продавших И лишь теперь заплакавших навзрыд — Видать, душа не вытерпела муки Беспамятства бессовестной разлуки И, содрогнувшись, выделила стыд. И вот теперь в своей прокуратуре, В своем бессонном пристальном суде Мы ищем оправданья в диктатуре Тяжелой памяти, но нет его нигде.