Сибирские огни, 1989, № 7

Узнает ли кто когда-нибудь, что этот Антон Збук записывал приказы барона Юнга, рассуждал с ним о жизни, получал от него зеленый го­ рошек? Этот горошек, кажется, начинает делаться пресловутым. За что они мучат меня? Раньше, когда иногда задумывался о смерти, я никогда не думал умереть на войне. А теперь мне хочется иногда, чтобы меня расстреляли. Раньше хотелось другого. Например: Улица. Извозчики. Вывеска. На ней слово — не разобрать: «Бани» или «Банк». Я любопытен и силюсь разобрать надпись. С тротуара мне ничего не видно, я выхожу на середину улицы и задираю голову. На вы­ соте десяти саженей, выше, чем сады Семирамиды,— мерцают на солн­ це золотые буквы. Их гипноз непобедим. Вдруг я слышу падение частых, трещащих искр, и на меня падает явившаяся из хаоса молния. Потом летит иззубренный, как большой старый пятак, буфер, и я мгно­ венно всем своим существом понимаю, что мое тело попало под трам­ вай. — Бани,— шепчу я в невероятном восторге, совершенно не чувствуя боли. Я слышу звонки, крики, стук тормозов. — Бани, а не Банк ,— продолжаю шептать я. Меня куда-то тащат. — Ага, это тот тихий, круглый и зеленый дворик, который я когда- то видел во сне! Здесь улыбались л<енщины и плакали дети. Сладкопахнущая короткая трава, а на ней — разбитый аптечный пузырек, красный кирпич под водосточной трубой, наполовину размы­ тый водой, старая метла и еще что-то, поражающее радостью все мое су­ щество. В границах тихого дворика мечется одинокий плач. Чей он? Не­ важно, не надо, чтобы здесь плакала невеста, которой у меня нет. Но успею ли я, успею ли прочесть наклейку на аптечном пузырь­ ке, вспомнить форму золотых букв, чтобы успокоиться хотя бы на этом? Пусть случится так, как я хочу. Я умру легко и просто, избавив дворников и полицию от втаскивания меня на носилках, с которых кап­ лет кровь, в черную дверцу больничной кареты. Каждый человек думает о том, как он умрет, и я хотел покинуть этот свет так, как описано выше. Можно также хорошо умереть, отравившись мороженым, подавив­ шись костью, причем умереть, как Сократ. Умереть на войне для меня раньше было бы тяжелым и неприят­ ным делом. Пуля, клинок, штык... антонов огонь, скоробленные желтые бинты. И почему во всех стихах пули попадают непременно в сердце? Разве приятно валяться где-нибудь без воды и пищи, чувствуя, что у те­ бя где-то внизу живота застряла чужая пуля? Конечно^ убитого на войне считают героем, иногда дают посмертный Георгиевский крест, печатают портрет в журнале, где через все страницы от твоего портрета помещена в отделе смеси заметка о прожорливом гос­ подине из города Лейпцига, съедающем за завтраком сотню яиц, два больших хлеба и пять фунтов колбасы. ...Я всю жизнь бегал от идей, хотя они преследовали меня. Я ук­ лонялся не только от идей собственных, но главное — от чужих. При­ чины этого в следующем: Это связано и с вопросом о смерти. На войне умирают за чужую идею прежде всего. С какой же стати было мне подставлять свой живот (только не грудь) за какую-то идею, которую кто-то усвоил больше, чем я? Это значит, что^ кто-то «нагибает православных», как выражается тот же оренбургский казак, у которого я заимствовал выражение о пету- 42