Сибирские огни, 1989, № 7

то сироты... Уговаривают и ее — сселяй* ся. «А я не могу — привыкла к родной де­ ревне. Д а и какое может быть сселение на старости лет? Как жить на новом-то месте? Ведь все там чужое, непривычное, пока об­ выкнешь — и помирать надо. Век долог, да час дорог. Нет уж, думаю, в родном уго­ лочке — что нога в теплом чулочке: родите- лева изба-то!..» Удивительно простые, бесхитростные сло­ ва, а какая глубина чувства стоит за ни­ ми, сколько боли и любви к родному пепе­ лищу!.. Всего несколько раз появляется в по­ вести пасечник Федор Игнатьевич Мерзля­ ков. Но этот вертлявый старичок с дырча­ тым, тронутым ветрянкою лицом, неутоми­ мый говорун твердо убежден: родился в Оль- ховке, там и помирать буду. Он советует уполномоченному из райцентра, назидающе. му. «Вперед надо глядеть, коммунизм стро­ ить!» — Вперед гляди, да назад погляды­ вай, проверяй себя — как жил, чего хоро­ шего сделал, а чего плохого... Оно, конечно, из кабинетного окна жизнь народа не вид­ на. И не все, что видится, ладно делается». Готовый помочь Лагутину в приобретении дома, старичок-пасечник ставит одно непре­ менное условие, чтобы этот бывший ольхо- вец вернулся в родное село, а не перевозил дом на дачный участок, как это стало мод­ ным. Старожилы деревенской жизни дороги автору своей верой в нерушимость тради­ ций сельчан, верой в обычаи и нравы, вы­ работанные веками. В рассказе «Бел-горюч камень», примыкающем к повести, неизгла­ димое впечатление оставляют две старуш­ ки: «одна маленькая, горбатенькая, с яс­ ными слезящимися глазами и длинными, до колен, руками — соседка слева; другая вы­ сокая, толстая, с плоскими, как подушка, грудями, лежащими поверх огромного жи­ вота холмом, гладким пухлым лицом и мас­ сивными отечными ногами — соседка спра­ ва». Они пришли к новопреставленному, чтобы совершить древний обряд омовения. Они мылили покойника, и терли мочал­ кой, и насухо затем вытирали полотенцем, ласково разговаривая с ним, как если бы он был живой, но беспомощный. «Обмоем да обрядим в чистое, выходное... А то че ж получается-то? Потный весь, лекарст- виями испах... И бородищею однако зарос. Но ты погодь-ка, погодь, Антон свет Мака- рыч, не кручинься однако: лицо мы тебе побреем. Побреем, побреем! Чем не жени­ шок будешь, а! Может, и супругу свою за­ конную, венчаную. Матрену по.койницу, сподобишься стренуть... А потом ужо и мы к тебе гостенечками скорыми наладимся...» Мудрости в понимании смерти как неиз­ бежной стадии жизни учатся у этих ста­ рух представители нового поколения. Менее других «повезло» в повести и рассказах этим сорокалетним, тем, кто, оторвавшись от родных корней, ищет свое новое место в жизни. Раздвоенность их психологии, раз­ мытость идеалов оборачиваются человече­ ской ординарностью, отсутствием п о с т у п ­ ка . Иван Лагутин так и не принимает ни­ какого решения, хотя вроде бы и заманчиво возглавить на селе мастерские, но все же... «Ты жди, Клавушка, я, может быть... я приеду...». Но у него так и не повернулся язык сказать «навсегда». Образ Клавдии призван символизировать возрождение Ольховки. Разбитная вдовуш­ ка, одной из немногих она осталась жить в деревне. На поверку она оказывается чи­ стой, глубокой натурой, женщиной, чьи си­ лы нерастрачены в ее жажде материнства и любви. Является в повести Клавдия в ореоле таинственности и властности, при­ чем, нечто русалочье в этом образе сочета­ ется с чертами самыми земными. «Клавка легко вскочила и медленно подтянулась. Она явно рисовалась перед незнакомым мужчиной... И Лагутин отметил про себя, что сложена эта уже немолодая женщина великолепно: у нее была узкая талия, ши­ рокие бедра и маленькие, каК яблочки, гру­ ди». Это явление Клавдии — дневное, на сенокосе. И та же женщина ночью, в лодке поражает своим восковым, каким-то без­ жизненным в лунном сиянии лицом, внезап­ ным хохотом, большими блестящими глаза­ ми. И, наконец, в решающей сцене вслед за сно!зидением, где Лагутину явилась его по­ койная мать, в проеме дверцы сеновала на фоне отбеливающего неба вырисовывается фигура женщины в белом. Это не призрак, а Клавдия, властная, решительная, пришла к любимому, чтобы потребовать, именно потребовать близости: «Ты такой сильный, Ванечка, мужественный, красивый... дети от тебя должны быть тоже красивыми и силь­ ными...» Как хотите называйте эти сцены —■зовом крови, жаждой материнства, властью сил возрождения, — но писатель, рисуя симво­ лическую картину, стремясь проникнуть в будущее, предугадать грядущее родных ольховок, остается верным правде жизни. Вслед за автором мы мечтаем, хотим, убеж­ даемся в необходимости возвращения лю­ дей к своей кормилице-земле, заселении ее новым поколением людей, которых ждут «огород и коровенка, ягодная забота и д а ­ же травушка под заплотом». Вновь и вновь рефреном идет противопоставление гаму, треску, ядовитой вони выхлопных труб го­ рода простору и аромату полей. Как публицист, осмысливающий сегод­ няшний день, Владимир Шанин может по­ казаться и вторичным, и далеко не во всем правым и дальновидным. Но он берет убе­ дительный реванш как художник, умеющий проникнуть в душу людей, посмотреть и предугадать их чаяния, мечты и надежды. Правдивая, неторопкая интонация не иск­ лючает внутреннего пафоса его произведе­ ний, нацеленность в завтрашний день, ко­ торый писатель предвидит, предчувствует и приветствует сценами проникновенными, жизнеутверждающими. Л. БАЛАНДИН.