Сибирские огни, 1989, № 7

в записных книжках как нравственный итог и ориентир для себя: «Правда всегда немногословна. Ложь — да.» Самое страшное — ложь. «Ложь, ложь ложь... Ложь во спасение, ложь — во ис­ купление вины, ложь — достижение цели, ложь — карьера, благополучие, ордена, квартиры...» Ложь всегда облачена в длинный сло­ весный фрак — чтобы поверили в ее «воз­ вышенные» замыслы, чтобы забыли, с чего все начиналось и чем кончилось... А мы не забудем! Все начинаестя там, где начинаются доброта и правда, и кончается там, где места им нет. «...не считаю, что я меньше Вас думаю о будущем моего народа,—•писал Шук­ шин Крячко.— Давайте считаться с тем, что есть наша жизнь. В кабинетах торопить ее удобнее всего... Когда всем будет хоро­ шо, по-моему, это — коммунизм». Как теперь нам известно, «всем хорошо» не стало и через двадцать лет после этих шукшинских слов, хоть и было авторитетно обещано. Но знаменательным кажется мне именно это писательское определение цели нашего всеобщего развития: хорошо ,цолж- но быть в с е м , что в переводе на совре­ менный язык означает учет «человеческого фактора». И свою задачу как писателя Шукшин видел как раз в этом — указы­ вать на ситуации, в которых кому-то пло­ хо, кто-то обижен, обделен, непонят, от­ торгнут, оскорблен. А таких людей было и есть бесконечное множество, вот почему, наверное, он пи­ сал так безудержно. Ведь каждая несчаст­ ная, искривленная, искалеченная судьба — это сигнал о неблагополучии в каком-то звене нашего общества, это свидетельство того, что положительные усилия его членов несогласованы и обречены на неуспех. На всем, к чему мы так привыкли за дол­ гие бездумные годы, Шукшин успел остано­ вить свой взгляд и укрупнить факты — чтобы мы вгляделись и задумались: почему так? Просто «чудики» чудят? Или все-та­ ки это — душевные бунты несломленных людей против нашей бесхозяйственности, против несамостоятельности, понукания, стандартизации человека? Здесь кстати упо­ мянуть рассказы «Мастер», «Психопат», «Ноль-ноль целых», «Материнское сердце», «Крепкий мужик» и многие другие. Пиши Шукшин сегодня и знай он нашу ситуацию, суть его творчества вполне мож­ но было бы охарактеризовать словами од­ ного из героев нашего документального эк­ рана: «Где рвется цепочка между мной и Горбачевым? Вот вопрос!» Не исключено, что и на уровне критики она рвалась и рвется тоже. Но если теперь мы находимся н а д событиями и, кажется, все понимаем, то прежде ходили толпой по заколдованному кругу, ища виновных среди пострадавших. А Лев Аннинский уже вслед ушедшему художнику в порыве словотворчества обо­ звал боль души Максима Ярикова из «Ве­ рую!» «бессмысленной дыркой». Какая там боль? «Пустота, полость» в душе, «запо- лошная маета»! Жили бы себе тихо, так нет!.. Но боже ж мой! Как страшно иногда бы­ вает за такую беззащитную шукшинскую прозу. Каждый может высказать себя — в связи с нею,— а потом пусть докажут все эти, у которых «душа болит», что они — не верблюды; пусть справку принесут, что они — умные. А пока они ходят, до третьих пе­ тухов, их тут «три грации» критические — «уделают. Голенькими выставят — со всех сторон». Где же вы, Василий Макарович?! Ведь дорогие нам люди — это «бесконечно доб­ рые люди, талантливые и ничем в жизни не защищенные: ни прозой, ни демагогией, ни умением приспособиться. И деятель­ ность сильных и мудрых... в значительной степени должна бы охранять в мире эту подлинно человеческую ценность». Уже в который раз перечитываю мудр­ ствования Л . Аннинского по поводу «шук­ шинской жизни», опубликованные в первом номере журнала «Литературное обозрение» за 1974 год, перечитываю в надежде уг­ лядеть, где ж е в тексте происходит под­ мена чувств и понятий, заявленных первона­ чально. Пытаюсь — и не могу уловить, нас­ только сделано это мастерски, будто лов­ кими руками фокусника. Вроде и не ска­ жешь, что автор не принимает, не понимает, недолюбливает дорогих Шукшину геро­ ев. Он с заинтересованным видом вникает в их быт и беды, даж е смахивает подпущен­ ную слезу, и вдруг пишет такое: «Первое, что объединяет его персона­ жей,— они все так или иначе погружены в беспощадную материальность интересов... Или тайная мечта об «окладе дармовом», тайная зависть к «устроившимся», или тай­ ное презрение к самим себе, что завиду­ ют». И подобный вывод базируется не более — не менее как на нескольких вырванных из текста фразах типа: «Видели на улице молодого попа и теперь выясняли, сколько он получает», или: «Ох, и навезли!.. Два платка вот таких — цветастые, с тистямн, платье атласное, две скатерки, тоже с тистями...» Думаю, что тем, кто хорошо знаком с прозой Шукшина, нет нужды поя­ снять, какие непростые чувства спрятаны у шукшинских героев за этими словами, рав­ но как целая буря раздумий прячется у Прокудина за ласковыми словами, с кото­ рыми этот рецидивист поглаживает белые стволы берез. Тем же, кто такого не чув­ ствует, и логические доказательства ничего не дадут, вывод останется прежним: «Какая чудовищная обиженность, какой классический комплекс неполноценности и какая бесконечная мстительность...» И это — о героях Шукшина! Д а и что с них взять, если они — «вечные шуты», тра­ диционные дурачки, деревенские «чудики», остервенелые правдоискатели?! Правда, ге­ рой Шукшина еще «смутно догадывается, что при всей материальной укрепленностн его душа заполнена чем-то не тем, чем-то подложным», однако, по Аннинскому, вы­ ходит, что чуть ли не сами шукшинские ге­ рои в этом виноваты, сами они отказали своей душе в здоровой пище и питали ее суррогатами, чего не ждать! Что это не так, сегодня тоже особенно ясно. Но и вчера, и всегда было бесспорным представление о детской душе. Аннинский и тут изощрился на нововведение, говоря о Спирьке Расторгуеве из «Сураза»: «...душа у него, как и у всех шукшинских героев, детская. И уязвленная».