Сибирские огни, 1989, № 7

Когда из самолета смотрел на «нежные горы» облаков, испытывал глупейшее ж ела. ние — упасть в них, как в перину». Если стюардесса предлагала обед, не отказывал­ ся, даж е будучи сытым. «Наверное, это у меня крестьянское осталось: «Пусть лучше пузо треснет, чем добру пропадать». Когда дочкам делали уколы, уходил на лестницу. Писал им, маленьким: «Девчонки, вырас­ тайте скорее, и я вам покажу свою родину. Тогда вы поймете, что такое жизнь». В одной из записных книжек шесть раз, шестью разными цветами вывел: «Хорошо то, что хорошо кончается»... «Не знаю, что такое там со мной слу­ чилось,— писал он о происшествии в боль­ нице,— но я вдруг почувствовал, что — все, конец. Какой «конец», чему «конец» — не пойму, не знаю и теперь, но предчувст­ вие какого-то очень простого, тупого конца было отчетливое. Не смерть же, в самом деле, я почувствовал — не ее приближение». Как знать... И чуял ли он ее прежде? Потом напишут, справедливо, наверное: «...свести все к обидам, чиновничьей огра­ ниченности, мелким уколам завистников и недругов — значило бы мерить великое не­ достойной его меркой. Личность и талант подобной величины уже в силу самого масштаба своего несут в себе такую, выс­ шего порядка, драму, на которую внеш­ ние обстоятельства, как неблагоприятные, так и благоприятные способны повлиять лишь в относительной степени». Начало шестидесятых. «Меня, кажется, эти «шалые низовые ветерки» в гроб заго­ нят раньше времени» («Воскресная тоска»). Лето 1974-го. Надо уезжать на съемки фильма «Они сражались за Родину». Г. Бурков пришел к назначенному месту, а Шукшин — курит и плачет. «Ты чего?— спрашиваю.—Стряслось что?» — «Да так, девок жалко, боюсь за них». — «А что с ними случится?» — «Не знаю. Пришли вот провожать. Стоят, как два штыка, уходить не хотят. Попрощались уже, я их гоню, а они стоят, не уходят». Провожая гостей из своего дома, М. Шо­ лохов «оглядел всех, потом задержался ка­ ким-то грустно-теплым взглядом на Шук­ шине и вдруг сказал: — Вы только не умирайте, ребята». Из письма сестре, 1961 год: «Признаюсь тебе: я завидовал Саше. Я хочу, чтобы меня тоже похоронили на нашей горе и чтоб вид оттуда открывался широкий и красивый... Я хочу, чтобы меня похоронили так же по-русски, с отпеванием, с причитаниями — и чтоб была жива моя’ мама и ты с ребятишками...» Так и было последнее, стояли над гро­ бом мать и сестра. — Мы грешным делом хотели увезти его домой, в Сростки... Но поняли, что это невозможно... Тысячи и тысячи москвичей пришли проститься с Василием Макаровичем. День этот, при всей скорбности, был вели- чественен: он неповторим, как великое про­ тивостояние, когда от души читателя до сокровенных недр писательской души — расстояние наикратчайшее. ...А в Литературном институте в поне­ дельник, 7 октября 1974 года, у будущих писателей шли обычные занятия. Г 1 люди сами — умело ли, плохо ли — слагали стихи и опускали записки с тек­ стом на могилу Новодевичьего... Снова и снова звучит в душе давняя неизбывная печаль об утрате. И вспомина­ ются друзья, обретенные на съемках, с ко­ торыми мы встретились в ту осень у бор­ довой от ягод могилы и делили в тот ве­ чер^ горький стол. И вспоминается колодез­ ный сруб в белозерской деревушке Садо­ вой, на котором сидел Василий Макарович в перерыве между съемками и тревожно мял свои узловатые пальцы. Многое вспо­ минается, чему и сейчас еще нет слов и наз­ ваний, но что снова и снова толкает меня перечитывать Шукшина и что не дает мне возможности молчать. «Зря все-таки воскликнули: «Не жалеть надо человека!..» Это тоже — от неловкой весьма горделивой позы. Уважать — д а’ Только ведь уважение — это дело нажив­ ное, приходит с культурой. Жалость — это выше нас, мудрее наших библиотек... Мать — самое уважаемое, что ни есть в жизни, мм ое родное — вся состоит из жалости..! Отчего народ поднимается весь в гневе, ког­ да на пороге враг? Оттого, что всем жалко всех матерей, детей, родную землю. Ж алко' Можете не соглашаться, только и я знаю и про святой долг, и про честь, и достоин­ ство, и т. д. Но еще — в огромной мере — жалко». Сегодня я особенно отчетливо понимаю что пером Шукшина двигала огромная че-’ ловеческая жалость ко всякому, кто — по­ винно или невинно — страдал из-за несо­ вершенств нашей жизни, так долго не признаваемых. Это дело второе, сознавал ли он сам, сколь важный срез нашей дей­ ствительности производит и как была близка к объективной его оценка нашей жизни. Говоря его же словами, «не всегда надо понимать до конца то, о чем пишешь — так легче остаться непредвзятым». Вот с этой-то непредвзятостью ему и уда­ лось, пускай интуитивно, оказаться нам­ ного выше своих коллег во взгляде на про­ исходившее вокруг. И совсем не удивитель­ но. что критики никак не могли найти вер­ ное определение тому, что нес с собою Шук­ шин. Они, как и все мы, находились внутри ситуации и не понимали, что же с нами про­ исходит. А от потерянности не могли ниче­ го, кроме как повторять вслед за Шукши­ ным на разные лады этот беспомощный жгучий вопрос: что же, что происходит?! Вовсе не хочу здесь обособить себя, по­ тому что тоже, несмотря на преклоне­ ние перед Шукшиным, ничего вокруг до конца не понимала. И если сегодня прозре­ ла и увидела, что же он был на самом де­ ле, то это тоже лишь благодаря переменам. Но — и об этом хочется кричать! — давно все равно чувствовал народ, всегда, по сло­ вам Шукшина, знающий правду, и не случайно ринувшийся в горе к стенам Но­ водевичьего с ветками калины, «...откуда у писателя запас добрых сил? От людей же И людям же и отдается»,— подытожил бы Шукшин. Впрочем, очень многим критикам удава­ лось трактовать впереди времени шедшую прозу Шукшина, и трактовать довольно лихо. Одним показалось очень удачным рас­ сматривать его творчество в контексте НТР и современного прогресса, который