Сибирские огни, 1989, № 7

нову, вдову дяди Ермолая, и, пока операто­ ры будут устраиваться с камерами возле его могилы, станем вслух читать ей шукшинский текст о давнем происшествии на току. Ни­ когда рассказа не слышавшая, но много раз вспоминавшая эту историю с парнишками, она будет со светлой улыбкой кивать в такт писательским словам и шептать сама себе: — Врете вы, варвары, я ж был там! Так и говорил, чистая правда!.. В глазах ее соберется сильный и жгучий пучок света, устремленный туда, сквозь Время. А потом она добредет меж оградок до мо. ГИЛЫ мужа и тихо и просто скажет: — Здравствуй, старик мой. Вот и я... И мне вдруг станет неловко и стыдно, что мы из ложной боязни не дочитали ей рас­ сказ до конца: подумалось, что недоступны ей будут шукшинские размышления о смер­ ти. Хотя... и в самом деле: «кто из нас прав, кто умнее?» Не оставляли эти мысли Шукшина, уже стоявшего на пороге бессмертия, и он попы­ тался развить их дальше: «Не так — не кто умнее, а — кто ближе к Истине. И уж совсем мучительно—до от. чаяния и злости — не могу понять: а в чем Истина-то? Ведь это я только так — грамо­ ты ради и слегка из трусости — величаю ее с заглавной буквы, а не знаю — что она? Перед кем-то хочется снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне их». ...И мне жалко всех, кто под холмиками. И я — как каждый в свой черед — мучитель­ но взываю: «В чем Истина?» И читаю, чи­ таю — с новой надеждой на ответ. Это не сразу бросается в глаза, но, ока. зывается, почти все герои Шукшина думают о смерти, помнят о ней. «.—...Вот, думаю, весна, хорошо, солныш­ ко светит. Д а-а,— размышляет под окном палаты больного Ефима Бедарева Кирька. — А помирать все одно надо.— Он полез в карман полушубка за кисетом.— И опять так же подумал: вот живем мы, живем — вроде так и надо. О смертыньке-то и не ду­ маем. А она — раз! — тут как тут. Здрасте, говорит, забыли про меня?» Впрочем, Кирька, торчащий под окном умирающего, так отвлеченно формулирует — «о смертыньке-то и не думаем» — как раз потому, что сам только-только спохва­ тился. « _ Охота понять: чего ты добивался в жизни? Я, к примеру, богатым хотел быть. А ты?» — пытает он Бедарева. Ему-то, Ефи­ му, одной ногой стоящему в могиле, быть может, ведомо уже, что т а м , за т о й чер­ той? Вдруг, как утверждает дядя Гриша в рассказе «Гена ГТройдисвет», мы и впрямь словно киноаппараты: «Живем, а на кино­ пленку все снимается, все снимается... Как поступил, как подумал, где спроть совести — все снимается, И вот ты умираешь, кино­ аппарат этот — тело твое — хоронют, а пленку берут и проявляют: смотрют, как ты жил...»? Никто о т т у д а не возвращался. И по­ тому не отнимешь у людей это право — га­ дать, что т а м . «Ведь т а м небось ни эполетов, ни дра­ гоценностей нету. И дворцов тоже, и лю. бовниц...» — размышляет Шукшин в расска­ зе «Чужие». «— Объясняю, что с тобой происходит: ты зачуял смерть и забеспокоился — тебе неохота просто так уходить»,— радостно развенчивает Гена Пройдисвет дядино бого­ искательство. Не «смерть ли зачуял» — пусть далеко где-то — «крепкий мужик» Шурыгин? И возжелал оставить по себе п ам ять— в виде рухнувшего собора. Не оттого ли тянет старика Баева на «бе­ седы при ясной луне» со спокойной и ува­ жительной Марией Селезневой, что внутри где-то уже поселилось у него сомнение в правильности своей жизни? А некто Кузовников Николай Григорье­ вич из рассказа «Выбираю деревню на жи­ тельство»— не потому ли ездит и ездит он на вокзал, что предчувствовать начинает: не то он предпочел в жизни, не то... А пов- торенья не будет. Об этом ж е скрытые муки «хозяина бани и огорода», который выпячивает свою ж ад ­ ность, равно «бережливость», в противовес не понятым, но тревожащим его чужим ж и з. ненным принципам. «Ах, как я бездарно прожил, Ваня! Я всю жизнь хотел быть сильным и помогать лю­ дям, но у меня не получилось — я слаб,— плачется старичок из рассказа «Случай в ресторане».— Я даж е не любил — боялся любить». Тяжко думается о смерти тем шукшин­ ским героям, которые спохватываются, ког­ да уже прозвенел первый звоночек о т т у- Д а. «А вдруг да потом, в последний момент, как заорешь, что вовсе не так жил, не то делал?» — прикидывает не понятный людям Алеша Бесконвойный. Отстоял он за собой право раз в неделю, в субботу, в бане, глу­ боко и не торопясь размышлять о жизни: «Что в ней за тайна, надо ее жалеть, напри­ мер, или можно помирать спокойно — ни­ чего тут такого особенного не осталось?» И все-таки... И все-таки «да здравствует смерть», как провозглашал в свои светлые минуты Саня Неверов (рассказ «Залетный»). Потому что «если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизнь — прекрасна». Нашла философская минутка и на Рома­ на Звягина из рассказа «Забуксовал». «Половину жизни отш агал—-и что? Так, глядишь, и вторую протопаешь — и ничего­ шеньки не случится. Роман даж е взволно­ вался — так вдруг ясно представилось, как он дотопает до конца ровной дорожки и ...ляжет. Роман даже сел на диване. И очень даж е просто — ляжешь и вытянешь ноги». И мысль эта вдруг заставила посмотреть на все иными глазами. Он вслушался в «Русь-тройку» из «Мертвых душ», которую учил сын, и чего-то забеспокоился: «А кого везут-то? Кони-то? Этого... Чичикова? Русь, тройка, а в тройке— шулер». Осознавший свою невечность, герой Шук­ шина становится причастным к жизни во­ обще и к судьбам других. «Что ж мы шур­ шим, как пауки в банке?» —■сказал бы Егор Прокудин. Шарахается по жизни, как по загону. Гена Пройдисвет, ранится и злится. И ж а­ луется дяде: «Мне тоже охота, понимаешь, знать что- нибудь такое, чтоб... Вот чтоб все бегали.