Сибирские огни, 1989, № 7

в письмах договорились, молодые. Для проформы отец Логона, Фрол, все равно приезжал в кошевке, переговоры вел; Ев­ докия сидела тут же, затая улыбку. С Логоном Евдокия прожила нелегкую, но все равно счастливую жизнь. Детей у них родилось трое: единственный сын Алек­ сей — в 1921, Мария — в 1926, Елена — в 1929. В последнюю войну с германцем Алексей ушел и погиб. Когда я неосторож­ но полюбопытствовал, помнит ли она песни своей молодости, Евдокия Наумовна гляну­ ла на меня неотцветшими глазами и мол­ вила: — После Алексея (т. е. гибели его. — Авт.) песен решил не петь, ты меня не пытай о песнях. При этом она сидела, возложив натру­ женные руки на худые колени. Я подумал, что вот портрет Евдокии Наумовны — ру­ ки. Большие узловатые пальцы в буграх, коричневых и затверденевших. А в лице восьмидесятидвухлетней Перелыгиной я разглядел черты былого тогда лишь, когда с фермы пришла внучка — симпатичная разбитная женщина с округлым матовым лицом. Как только внучка вошла в избу, я признал: такой в десятые—двадцатые годы была и Евдокия... Рассказала мне Евдокия Наумовна, как девки ворожили на женихов, и тем про­ должила рассказ Александры Ивановны Ог­ невой, с которой дружит скоро шестьдесят лет. Дружба их укрепилась с началом кол­ хоза. Гоняли они овец и свиней на отгул в поле. Встанут в четыре утра, еще до поля утрудят себя дома, а днем присядут к пеньку, сон сморит мгновенно. Очнутся: — Ох, Санька, где же наши овцы? — Ох, а свиньи-то! — и бегом по лесу. Вспыхнув сейчас по-молодому, Евдокия Наумовна говорит: — Глупые были,— и так сказала, что я перевел по-своему: «Никак не глупее ны­ нешних».— Пойдем в конюшню, принесем оттуда курицу и петуха. А ночь темным- темна, каганец еле теплится: в картофелине кудельный промасленный фитилек горит. Не горит — дымит, на вечерку хватало. Поста­ вим зеркало и чашку с водой. Дыхание спрячем, ждем. Петух шпору почистит и глазом косит в зеркало. Значит, муж будет у той девки, на которую перед Рождеством гаданье ведем, красивый и ладный. А если петух клювом воды прихватит — тьфу, пить станет мужик, непутевый будет. Курица же к зеркалу подойдет — быть и девке нарядной, счастливой... А то вдруг петух нападет на курицу — муж, значит, драчливый, ходить тебе, девка, всю жизнь в синяках и побои терпеть... Тут Евдокия Наумовна сделала отступ­ ление: «У меня-то хозяин спокойный был», — и на этом она поставила точку, отказа­ лась говорить далее, устала. Я слушал этих женщин и думал свое: да не оскудеет родник памяти народной, ведь это только кажется, что двадцатые годы рядышком, под боком, — протяни руку и достанешь любой факт, за ним другой, а там и нить потянется. Конечно-, факты фактам рознь. В устах твердого, хозяйственного мужика обыден­ ные цифры и случаи тотчас обрастают осо­ бой достоверностью, ведущей читателя к обобщениям. А в устах уютной старушки воспоминальныЙ дым предстает поэзией. Как быть, простите, с поэзией? Как быть с Ярославной, плачущей на крепостном валу? Весной прошлого года успел я перегово­ рить в Евгеньевке с Филиппом Андреевичем Жигачевым. Не скрою, прокрался и в муж ­ скую беседу эмоциональный лад. Жигачев вспоминал далекие двадцатые годы и крас­ ки находил самоцветные не только для описания себя, но и для родины своей — Витебщины, и для Евгеньевки. Покидая от­ роческие места, взял молодой Жигачев с огорода горсть земли, и потом в нескончае­ мых мытарствах сохранил ее. Мы сидели за круглым столом, перед нами во флаконе стояла пепельная эта земля с Витебщины; и горечь сушила рот старику еще и потому, что через десять дней предстояло второе, не менее тягостное прощание — с Евгеньев­ ной. Два прощания закольцевали судьбу старика, он крепился изо всех сил, чтобы не разрыдаться. Дорога в Сибирь лежала через Москву. Молодой Жигачев был наслышан о столице, книжки — грамотешка позволяла — читал взахлеб, отца тормошил; «Задержимся в Москве?!» Л отец боялся деньги растратить, вырученные от продажи скарба. Однако пе­ ресадка предстояла в Москве, отец с сыном пошли прогуляться. НЭП оживил торговые ряды на Тверской и на Кузнечном мосту — глаза разбегались. В магазине «Братьев Клыпиных» (вывеска старинная сохрани­ лась, хотя магазин-то был уже Мосторгов- ский) дрогнуло сердце и у отца. Дело в том, что сам он, будучи мало-мальски грамотным в музыке, выучил сыновей петь и играть на тульской гармошке, взятой на вечерок-дру­ гой у соседа. И вот в витрине роскошного магазина несуществующих уже «Братьев Клыпиных» старший Жигачев увидел ска­ зочной красоты инструмент — меха небес­ но-голубые чуть раздвинуты, а планки пере­ ливаются черным перламутром. Полный строй у гармони — ряд есть минорный, есть и мажорный, а ж о р н ы м назвал его рас­ сказчик; но клавиши устроены, как европей­ цы любят, поет, когда сжимаешь меха. А неженатый парень Филя Жигач знал толк, когда надо рвануть — именно рвануть — меха. Отец и сын уговорили мастера при магазине перевернуть клавиши, мастер на­ чал и кончил работу через пару часов. Явился в Евгеньевку гармонист и певун. Филипп Андреевич любил на пару с И ва­ ном, младшим братом, петь простонарод­ ное; —- Горит свеча, в вагоне тихо, Солдаты все спокойно спят,— классика времен первой мировой войны. У Ивана был бас, а Филипп пел тенором, готовым оборваться как струна. Он и сей­ час, семидесятилетним, пробовал показать пыл, но Мария Васильевна, жена, откро­ венно рассмеялась: — Не тот нынче голос у Жигача, ох, не тот! Выстарился. Филипп Андреевич сконфуженно опустил седую голову, потом отвернулся и смотрел в окно. За окном дремал на припеке пес, мычала корова и дымила летняя кухня... Филипп Андреевич Жигачев и Роман Си- дорович Гниденко, сосед и старожил .Е в ­ геньевки, оба, в голос, говорили мне: