Сибирские огни, 1989, № 6

Пушкин. Его Сальери орудует Вольтеровым изречением как щитом, отраж ающ им воз­ можны е подозрения в ничтожестве. Больше того — утвердившийся в собственной зна­ чимости, уверовавший в значительность деяния, которое совершает, — убийство М оцар­ та, он будет выбит из жизненной колеи, из самой жизни, если увидит, что его у беж де­ ния ложны . Мы не знаем, увидит ли он это, знаем только, что он уходит из пьесы с сильно тревож ащ им его вопросом, переворачивающим его представления о весомости и значительности собственной личности и своего деяния: что если гений и злодейство — две вещи несовместные? Примечательно, что на протяжении всей пьесы Сальери даж е не задавал ся таким вопросом. Это и понятно: выведя, как алгебраическую формулу, уяснив себе, как «простую гамму», что «нет правды на земле» и «правды нет и выше», Сальери не только музыку разъял, как труп, он умертвил саму жизнь, выбросив из нее нравственное .— то есть человеческое — содерж ание. Под занавес он охвачен пани­ кой: если художник по самой своей природе не м ож ет быть убийцей, то кто тогда есть он сам и что в таком случае есть его поступок, к которому он готовился и который осуществил, убежденный не только в его абсолютной необходимости, но и в высокой его значимости. Пускай себе молвы неправо обвиненье. Нет нужды. Не долж но коснуться подозренье К супруге кесаря. Если бы Д уку не застила зрения его избыточная доброта, он понял бы, что нельзя наделять неограниченной властью того, кто уж е однаж ды осудил невиновного. То есть, виновна М арьяна или нет, Анджело «нет нужды». Тем более нельзя допускать его до верховного правления. Ибо что ж е это за высший судия, которому нет нужды до ф ак ­ тической стороны дела! Но Д ук, конечно, посмотрел на этот ф акт сквозь призму Анджеловой репутации; «За нравы строгие прославленный везде». Сверхчеловеческая строгость к М арьяне оп­ равдана в глазах Д ука и его подданных фанатической приверженностью Анджело к стро­ гим нравам. Впрочем, о том, что строгость к М арьяне проявлена именно сверхчеловече­ ская, никто из сограждан Анджело, разумеется, и не подумал. Здесь возобладала др у ­ гая и весьма распространенная логика. Она основана на изначальном стремлении человека к совершенству, на его вере в совершенство другого, особенно того, кто везде прославлен за строгие нравы и тем са ­ мым словно избран другими в образец для всех. Непонятные, с точки зрения здравого смысла, нравственные поступки признанного кумира отношения к нему не поколеблют. П оэтому не оттолкнет сограж дан от Анджело и та ф раза, какую он произнес, расста­ ваясь с М арьяной. А пож алуй, что она только укрепит их во мнении о том, что нет пре­ дела человеческому совершенству. И мнения этого Пушкин, конечно, оспаривать не соби­ рался. Но, вклады вая Ц езареву фразу в уста Анджело, Пушкин ставит под сомнение право совершенства с о з н а в а т ь с е б я совершенством. Речь идет не об ограничении для человека возможности совершенствоваться, но о том, чтобы, бесконечно совершен­ ствуясь, человек не выходил за пределы человеческого, понимал, что мож ет человек и чего он решительно не может, на что имеет и на что решительно не имеет права. Ч то Андж ело этого не понимает, обнаруж ивается сразу, едва тот приступит к ис­ полнению своих наместнических обязанностей — начнет, по его собственному вы раж е­ нию, «Законы толковать, мягчить их смысл ужасный». Впрочем, «мягчить» он скаж ет, воспылав преступной страстью к девушке, скаж ет специально для нее, надеясь, что она клюнет на приманку, но вовсе не собираясь делом подтверждать свое слово. М еж ду Законами, забытыми в ту пору. Ж естокий был один: Закон сей изрекал Прелюбодею смерть. Понятно, почему автор назвал такой закон «жестоким» и тем самым сразу поста­ вил под сомнение его правомерность: будучи человеческой слабостью, человеческим по­ роком прелюбодеяние мож ет быть осуждено молвой, общественным мнением, но уж ни­ как не законом, который, как писал в 1836 году Пушкин, «постигает одни преступления, оставляя слабости и пороки на совести каждого» (т. 7, с. 275),