Сибирские огни, 1989, № 5

же поживал и свой Рафаэль. Всегда и везде отыщется свой Рафаэль, был такой и в моей Армии, только звали его войска по-другому, звали его то «гестаповец», то «эсэсовец», потому что не понимали и боялись, а все, что вызывает страх и непонимание, награждается именами страш­ ными, непонятными. И еще, может быть, от бедности словаря, от бед­ ности, скудости, убогости словаря, где не было уже цены прямым значе­ ниям, потому что значения эти множились, словно деньги на заре Совет­ ской власти, вот и не было веры им, приходилось идти от обратного, идти от противного. А самым свежим тогда обратным знанием, докатившим и до нашей глуши, было знание, что немцы, которых мы победили, были, оказывается, не дураки, и то очень смелым казалось тогда знанием, оно еще более давало значение нашей победе, нашей несокрушимой мощи, а с другой стороны, давало и некий образец в словосочетании «немецкая машина», каждый тут понимал нужность нам такой же машины, такой же организации, что, с добавлением знаменитой суворовской удали — пуля дура, штык молодец, даст нам окончательную несокрушимость, от которой заткнутся со своим миллиардом китайцы, утрутся со своей тех­ никой американцы, а европейцев мы завсегда бивали, они и не посмеют. Суровая действительность демонстрировала одно и то же: до машинности нам все так же далеко, как и до позабытой теперь удали, обернувшейся более употребимой традицией — солдат шнлом бреется и так далее, что опять же от бедности, от воровства и бестолковости. Рафаэль не боялся дедов, не заигрывал с ними, совершал поступки согласно Уставу, вплоть до героических, в Советской Армии всегда есть место подвигу: то пусковая установка не сработает и надо бежать из укрытия и чего-то там ковырять с риском для жизни, то солдатик заску­ чал по маме и тихо пошагал в тайгу с автоматом через плечо, и надо в мороз, в пургу, в ночь рыскать по лесу и тащить полуобмороженного воина на горбушке, то проверял он часовых без разводящего, без нач- кара, шел и шел к часовому, не реагируя на окрик, хотя строжайше запрещено такое геройство... «Ты знаешь, его даже гестаповцем называют»,— передавали заду- шенно молодым. И больше здесь было языческого страха, угрозы так называть, больше было желания оправдаться, раз он такой, значит, и с нас взятки гладки, на самом-то деле каждый Рафаэля, что называ­ ется, уважал, хором же — ненавидели — одним лишь фактом своего су­ ществования делал он явным болото, в котором барахтались все. Ну, конечно, конечно, все были против дедовства, все боролись с дедовством, грозили дисбатом — и что? Да ничего, отцам-командирам дедовство выгодно, порядок внешне вроде бы обеспечен, а кем, как, ка­ кой ценой, оно вроде бы и не важно, все живы-здоровы, порядок соблю­ дается — и ладно. И когда обнаруживают вдруг, что порядок-то липовый, что здоровы, оказывается, не все, да и живы — не все — вот тогда и начинается тарарам!.. Но проходит, забывается, начальство в городе, губа — волокита, дисбат — волокита вдвойне, еще и пятно, сами как ни­ будь, своей властью, толком наказать нельзя, так подгадить хоть, ли­ шить того, сего, этого, главное— дембель отодвинуть, помурыжить, по­ маять... Вот и я, весенник, покинул расположение части, когда лето на осень уже повернуло, чтоб меньше мнил о себе, меньше молол языком... Там уже другая история, другая да все та же, того же снега и солнца продолжение: — Здорово были! — Привет. — Ты что, сучонок, на посту разговариваешь! — Ты как, падло, дедушек приветствуешь!.. А ну, по форме отвечай, как положено. — Ты что, сынок, в молчанку с дедушкой поиграть решил! — Здравия желаю. — Ах ты... Опять на посту разговариваешь! — Мочить пора козла вонючего! — Курево есть?