Сибирские огни, 1989, № 5

А потом я вижу, как идут в сторону гаража или кочегарки два бой­ ца, Васильев и Мингалиев, идут в обнимку, шинели нараспашку, шапки набекрень, идут, падают и громко матерятся, или поют, или разговоры ведут, или хохочут, или все вместе. И чует мое сердце недоброе, чует и начинает ныть, начинает скулить, дрожать, жаться поближе к ребрам, и так обидно мне становится за это самое сердце, хлебом его не корми, дай только почуять недоброе, что назло и ему и себе, и двум пьяным бойцам, и строгому командиру, и министру обороны, и агрессивному блоку НАТО я шагаю и шагаю все с тем же праздником в сердце; кара­ вай, каравай, кого хочешь выбирай, хотя мог бы и не расслабляться, мог бы и не терять бдительность, мог бы и не так надеяться на свою, как часового, неприкосновенность, на свой, вписанный в военный билет, авто­ мат, мог бы развернуться да пошагать подобру-поздорову в обратную сторону, маршрут большой, зачем дразнить гусей понапрасну, тем более, такой на позиции снег, такое над головой небо, такой каравай в душе... Но нет уже и корочки от каравая — лужей мазутной растекается внутри страх, и начинает вдруг на лице жить, размножаясь, гаденькая такая улыбочка всепонимания, всепрощения и радушия, словно рад я гостям нежданным, рад и счастлив видеть их в наших краях, как бы с оттенком понимания, иронии, одобрения и мужской вроде бы солидарности... Но и нет еще этой змеиной на опустевшем моем лице улыбочки, нет еще, только поползла из нутра, из живота, из груди, раздирая, словно блево­ тина, грудь, поползла, словно та же змея, нажравшись моей требухи,— на тебе, на, жри, проклятая, подавись, выедай в утробе любые лакомые куски, живи во мне и жри меня, только сослужи свою службу — оборони и сохрани... Но все случается не по-моему, все происходит просто и страшно. Они останавливаются, они здороваются, они с тихим и веселым любопытством смотрят на меня, с явным интересом на меня смотрят, здороваются по-свойски, я отвечаю, так же небрежно, они вдруг злобятся, почему от­ вечаю, не положено разговаривать на посту, просят закурить, нет заку­ рить, опять не так, не уважаю дедушек, курево зажимаю, наверняка ведь заначка есть, они входят во вкус и начинают разговаривать друг с другом про меня, как врачи говорят про больного при больном же, и смысл речей тот же, резать сразу или подождать. И я стою дурак дураком, улыбаюсь, уже откровенно жалко, откро­ венно заискивающе, словно тоже из южных краев и по-русски негра­ мотный, не понимаю, о чем мудрая льется речь. Но в то же время как бы и не роняя себя до конца, сохраняя последние крохи ироничности, как бы намек на свойский якобы прищур, словно на донышке живет еще малая лужица веры, что все еще обойдется, пронесет, переменится, что очередная это невинная хохма, шутка, розыгрыш, очередная такая штучка-дрючка, из череды которых и состоит служба в Армии, из штучек и дрючек состоит служба в рядах родной нашей Армии, когда эта самая Армия не воюет, но в ратных буднях приумножает славные подвиги, бо­ евые традиции, доблесть и несокрушимость... Заправка коек, отдавание чести, газон перед канцелярией, блестящая пряжка над блестяще! пуговицей и много-много чего другого, полезного, верного, нужного ста­ новится целью и смыслом, становится содержанием, получая соответству ющую себе форму. Видимо, есть какой-то тупорылый бездельны! солдатский бог, изобрел от скуки который мирную армию, школу му жества и героизма, где будущие мужи и герои обучаются не жить, щ изображать жизнь в лицах, в массовом действе, в бесподобном по раз маху карнавале, в параде масок, в состязании клоунов, в балагане, : театре абсурда, в театре, где короли, шуты, рыцари, турниры, йогой существуют с той же мерой условности, с какой и отвечало все эт ' истине тогдашней Англии, где, надо полагать, конь в богатой попоне та же ронял яблоки и прудил под ноги несравненной даме, в искусной при ческе которой водились безыскусные вши. Вот и в своей Армии видел столько же мужества и благородства, сколько мужества и благородств водилось в распутном и жестоком том самом средневековье, где конечн 38