Сибирские огни, 1989, № 5

философствовать, изображая затравленного зверя, хотя никакой он не зверь, и никто его, кроме дедов, попервости, не травил. Я хорошо знал, что жалкий мой прощальный лепет, глоток водки никого уже не обманет, ни Васильева, ни меня, но все-таки пошел на это, полагая в том человечность, порядочность, на самом-то деле устраивая' очередную для себя показуху, чтоб снаружи было все шито-крыто, а уж внутри как-нибудь разберемся, наплетем чего-нибудь складненького, насочиняем. «Такой красивый,— говорят про покойника в гробу,— такой красивый лежит, голубчик». Никто больше со мной не пошел, ни один из бывших рабов, кто-то сплюнул, кто-то отвернулся, кто-то сказал, скатертью, мол, дорога. «Эх, проводить бы их!» — с мгновенно вспыхнувшей злостью, даже зло­ бой, простонал круглолицый узбек, мой корешок, душевный друг и товарищ, и так легко вскипел он, так явно взъярился, так отчетливо вдруг проступил завтрашний дед — страшно мне стало — чума дедовства нашла себе пищу. И когда сунулся было я с жалкой сбивчивой речью заступничества, с дешевой своей проповедью мира и благоденствия, когда встал я горой, стеной и грудью на защиту молодых, когда умолял я, убеждал свой при­ зыв разорвать на нашем именно призыве, именно сейчас, здесь и к чер­ товой матери эту^ порочную цепь, эту дурную стоглавую гидру, это моральное самоубийство, эту гнусь, мерзость, варварство, когда призвал принести себя в жертву, поломать дешевое самолюбие, бросить мелкую мстительность на алтарь благородства и справедливости — тогда друзья ^мои, мои соратники, мальчики, юноши и мужи, со всех концов великой державы, трусы и смельчаки, здоровяки и хиляки, балагуры и молчуны, разноязыкие и разноплеменные, доблестные воины обеих ба­ тарей забытого богом и министром обороны дивизиона, хохмачи, врали, сачки, горлопаны, нежные мои кореша рассмеялись мне прямо в лицо, плюнули прямо в душу, рассмеялись и плюнули, в лицо и в душу, кратко и точно сформулировав, что думают они обо мне, о таких, как я, о такой службе, которая выпала мне, что думают о дембелях, о дедах, о молодых, об Армии, о командире, об офицерах, о поваре, о начсклада, о казарме,' о славных традициях, о боевой и политической подготовке, о кроссах, о вероятном противнике, о боеготовности дивизиона, об учениях, об уста­ ве, о получке, о комсомольских собраниях, о пятаках, о христопродавцах, о козлах отпущения... И страстная эта речь уместилась в энергичную строгую формулу: пошел ты... (Так в красавице-раковине слышим мы шум всего моря). И я пошел, и не стало меле нами дружбы, любви, по­ нимания, потому что единственное, на что я рассчитывал, так это как раз на всеобщее дружненькое прозрение, на светлое просветление на всеобщую дисциплинированную жертвенность и благородство, должные в конечном счете искупить мой, только мой и ничей больше грех, мой и только мой стыд, мою вину, что до сих пор сверкает игольчатым искрис­ тым снегом, небом, солнцем, резью в глазах. Я иду в тяжелых, никогда не просыхающих валенках, в тяжелом за­ скорузлом тулупе, топчу снежок с автоматом на плече, выглядывая из валенок, тулупа и шапки, словно из будки пес, но ни одна собака не может мне ничего приказать, потому что я толсе при деле, доблестно тащу службу, бдительно гуляю туда и сюда по маршруту вокруг колюч­ ки, вокруг бункера, вокруг изделия, и скоро догуляю до смены, скоро буду грызть в караулке сахар, жевать хлеб, прихлебывать чаек, вполне душев­ но так грызть, жевать и прихлебывать, потом спать завалюсь, потом сно­ ва на пост, туда-сюда, но день прошел, еще один день прошел без вся- кнх-яких, и значит, общее количество дней еще на один полноценный день стало меньше, или станет, да чего там, уже, считай, стало, разве не повод это для ровного хорошего настроения, для радости от белизны сне­ га, от щедрого сияния небес, радости от природы и лсизни, и счастья, а войска пашут, а я тут вроде как на посту, тоже не последний в Советской Дрмии воин.