Сибирские огни, 1989, № 5

уже взорвать себя, неожиданно сам подорвался на мине, крутится оез гусеницы, беспомощный... Когда одевались, сержант буркнул в мою сторону. — Зайдешь после ужина в сушилку. Я посмотрел на него, страха почему-то не было, не сдержался, от­ ветил: „ — Зайдешь,-Есть такая шуточка, есть. Резеда шутки не понял, но издевку уловил, насторожился: — А ну, сынок, отвечай по Уставу. ^ — Так точно, товарищ сержант, зайдешь. Балбес, кому нужна эта фига в кармане, никто ничего не понял, очень скоро я пожалел, ругал себя последними словами, видя, как тол­ ковал о чем-то с Васильевым Резеда, ребята пронюхали, ночыо бить бу­ дут, всем из-за тебя достанется, но тебе, сам понимаешь... Ночью была тревога, всю ночь торчали на кабинах, на этот раз никто не знал, что будет тревога, значит, что-то серьезное. А следующей ночью ничего не было. И еще много раз ничего не было, ничего не было, почти ничего, поч­ ти не было... Пока другие пластались, драя, подшивая, моя, заправляя, стирая, танцуя, рисуя, козыряя, пока другие таскали дедов из умываль­ ника на загривке, а те, гогоча, топырили вымытые ноги, пока другие в портяночном смраде и темноте сушилки выгребали из карманов жал­ кие свои копейки, пока другие ходили с зашитыми карманами или ча­ сами отдавали честь столбу, или бойко докладывали, сколько осталось дедушке дней до приказа, пока другие безропотно сносили дедовство, утешаясь нелепейшим — положено,— у меня почти ничего не было, поч­ ти ничего... Васильев, только Васильев... То вдруг вполне душевно от­ кровенничал про то, про се, мирно и здраво рассуждал о том, о сем, ко мне прислушивался, на, говорил, кури, то вдруг, куражась, конечно, в подпитке, устраивал концерт: «Две минуты — две сигареты, не уло­ жишься, два пятака, время пошло». И бежал, и стрелял, не у кого-нибудь стрелял, у дежурного офицера, день как раз до получки, ни у кого ку­ рева больше нет, и отдавал честь, как положено, разрешите обратиться, ваше приказание выполнено, поворачивался через левое плечо, шагал с левой ноги, и ремень был затянут, пряжка над четвертой пуговицей, и крючок на вороте застегнут, и сапоги начищены, и пилотка не скособо­ чена, и подбородок выбрит, и подворотничок чист, и карманы пусты— и все равно тупо било в затылок: «Стоять, сынок!»... Это уже при Мингалиеве устроил он концерт с сигаретами, перед Мингалиевым власть показывал, ничего у них, кроме власти этой, и не осталось. Дедки один за другим отправлялись на дембель, Кожедуб ушел первым, Кожедуба уже не было, но и безраздельной власти, о чем, наверное, мечталось Васильеву, не было тоже. Вместе с Кожедубом ушел не только главный конкурент (хотя никакого явного противостоя­ ния и не было, Кожедуб был точно такой же до мозга костей дед, только правильный, как говорили войска, дед), ушло вдруг, распалось, раство- рилось братство призыва, его просто физически не оставалось. Те, кто еще мыкался в дивизионе, становился как бы сам по себе, как бы трез- вел, искренне боясь гражданки, искренне недоумевая, а была ли служба... Васильев оказался в пустоте, один, даже заполучив кореша Мин- галиева, все более становился одинок, никто не перечил, но рвения,у трепета не проявлял, никто ниц не бухался, лоб в поклонах не бил, хотя' прежде случалось, чего там, случалось, из уважения, этакое раболепие сл избытком, раболепие как бы авансом, впрок, чтоб окончательно мерзком все было, чтоб было так, как и не может оно быть, значит, вроде и нер было, раболепие нарочитое, к обоюдному удовольствию, ко всеобщемуф стыду, с нажимом на то, что игра это, игра, невзаправду, потому что такд легче, когда игра, так удобней, вроде театр такой, а на самом-то деле все по-другому. Но когда оголился вдруг дедовский призыв, когда новый мо^ 34