Сибирские огни, 1989, № 5

протиснуться уже из первого ряда, где раздавленный, где любовь и не­ нависть комком, сгустком, не пробраться туда, где пожиже, поплоше по­ реже, где безопасное дружелюбие, легко таимая неприязнь, но нет и нет, надо диктовать адрес, имя, должность, родственников за гра­ ницей надо отвечать, проходить по делу свидетелем. Его фамилию услышали мы еще в карантине, когда разбрасывали нас по точкам, узнав, чье хозяйство, знающие люди со значением гово­ рили: «Ага, как же, там Васильев... серьезный дед». Так, подъезжая, подлетая, подплывая к городу, видим мы мутную шапку нечистот, хра­ нящих внутри, может, и желанный нам город, и надо употребить неко­ торое усилие, преодолеть и заставить, чуть ли не закрыв глаза, въехать, влететь в эту муть, в эту грязь, зная, что внутри города ничего ты уже не заметишь, разве что трубы, так они всегда и везде трубы, они в небо ды­ мят, а ты на балконе воздухом свежим дышишь, и жив-здоров, и не помнишь, как это оно со стороны было. Никто ничего толком не говорил, один только сержант вроде проговорился, вроде в сердцах: «Да козел он, натуральный козел!.. Но справедливый»,— уточнил сержант после крат­ кого борения с собственной справедливостью. Даже скупая эта инфор­ мация дала столь огромное пространство для всяческих измышлений, что, в итоге, потерялся источник их, некий мифический дед Васильев о двух головах и с огненным дыхом. Козел, но справедливый, справедли­ вый, но козел, зал полупустой или полуполный, солнце всходит и захо­ дит, вершки или корешки, кто лучше — папа или мама, зима или лето, петух или курица, дуб или береза... И снова прав оказался поэт’ на све­ те счастья нет (козел), но есть покой и воля (но справедливый), обрат­ ный порядок невозможен, реки вспять не текут, реки впадают в океан имя которому — надежда. Васильев предложил мне дружбу. Однако я всегда полагал предложение дружбы, равно как и признание в любви, равно как и объявление ненависти, равно как и любое словесное выра­ жение отношении— дело чрезвычайно запутанное, деликатное, зачас­ тую стыдное, по всей вероятности лживое, и уж во всяком случае лживо­ многозначительное. Отношения — приязни и неприязни — или есть или нет, объявлять их столь же нелепо, как, скажем, писать на снегу: «это снег». Тем более в армии, где, по книжным моим понятиям, должна быть в обычае немногословность, сдержанность, замкнутость, суровость. Но оказалось, что и в армии, как и в другом любом замкнутом скопище хватает с избытком всего, с единственным, может, отличием: крайности здесь заострены, противоположности смыкаются, жестокость распрек­ расно уживается с сентиментальностью, угрюмая молчаливость столь же распрекрасно уживается, возможно, и провоцирует безоглядную болезненную откровенность. И если добавить сюда же процветающий закон стаи, предполагающей вожака, добавить эффект новизны (ах какой всплеск чувств сопровождал появление в классе новенькой) до­ бавить ревность к другому вожаку, тоже деду, во всем равному, с’ ге­ роической фамилией Кожедуб — то невероятнейший этот со стороны де­ да поступок станет ясней. Васильева окружали шестерки, у Кожедуба были друзья, и в по­ полнении обнаружился земляк, которого Кожедуб прикрыл слегка и ве­ сомо. Васильева, разумеется, это бесило, как, впрочем, и все, связанное с Хожедубом.^ Единственное место, где встречались они лицом к лицу, ьто ближний к окошку раздачи столик в столовой. Из окошка плыли им ч руки мослы, огромные, дымящиеся, с мозговой костью, масло куском ча фарфоровой тарелке, как на гражданке, банка с сахаром, жареная картошка, молоко, сало и копченая колбаса из посылок, чеснок, лук, ^тушенка, конфеты... Р 1 евозможно было смотреть в сторону барского это- До великолепия, невозможно было и не смотреть, особенно, если помнить .■ том, что, согласно поговорке, срок службы измерялся пайкой масла 0- масло съел, день прошел... Значение дедовского стола было столь ве- 1-ико, что отчасти уже и не выдерживало прямого назначения — станови- еось символом, знаком, приметой могущества, власти. Ни тот, нй' дру