Сибирские огни, 1989, № 5

рантина, когда шла еще всяческая утряска, притирка, когда по новоьй мучили всю эту бодягу — курс молодого бойца, когда офицеры были к нам особо внимательны, не ведая, что за подарочек прибыл долг ис­ полнять, когда все мы были еще настолько ничтожны, настолько бес­ правны по внутренним законам казармы, что и не манило связываться, руки марать, когда находились мы еще в куче, в компании, где, как оно водится, и черт не брат — тогда ничего серьезного деды не позволяли се­ бе. Разве что ради шутки; выберут самого дохленького молодого, само­ го на вид аккуратного, расстегнут ему крючок на куртке, пару верхних пуговиц, ослабят ремень, сапоги гармошкой, руки в карманы, в зубы бы­ чок, пилотку набекрень — гуляй, не хочу — дед!.. Потом разбросали нас по батареям, по взводам, отвели новые спальные места, по новой расса­ дили в столовой, кроме нарядов на кухню, на тумбочку (дневальство), стали подпускать в караул — то есть окончательно мы влились в бо­ евые порядки подразделений, где и загнули наш призыв по-настоящему, до тех именно пределов, до которых каждый способен был гнуться. А я отбываю в командировку, в парадке и с шинелью через плечо, из чего следует, что навсегда. Умирает Мао, возвращаюсь восвояси, в душе по­ кой и просветление, желание влиться, раствориться и все такое, однако завиральная моя натура, как бы и вопреки высоким и чистым помыс­ лам, вдруг ни с того, ни с сего снова напускает туману, вешает вой­ скам лапшу на уши, намекая на некую особую миссию, на некие осо­ бые полномочия, на некую необычайную осведомленность, командир ко­ сится с опаской, то ли блатной, то ли стукач, то ли не потянул в газете, то ли за пьянку поперли, войскам начхать на мою «особость», смотрят как на чужого, как на командированного прибыл-убыл-набрехал, время идет, время работает на меня, мой призыв загибают по-черному, я вро­ де бы в стороне, время идет, заступаю в караул, выбрасываю письмо из «Патриота», в нем заказы, темы, сроки, бодрые пожелания, командир знает, откуда письмо, смотрит мимо, видит насквозь; кружатся белые мухи, отрастает волосяной покров на черепушках дембелей, обривших по традиции головы за сто дней до приказа, вот уже и сваливают дедки на дембель, молодое вдруг прибывает пополнение, можно вздохнуть сво­ бодней, осталось два-три дедка, самых-самых, как раз поэтому и вый­ дут они за ворота части ровно под Новый год, под бой курантов... И вот тут-то, когда блаженствовал я от смутной благодарности судь­ бе, все как-то тихо и ловко устроившей, прокатившей почти на шару про­ меж всяческих горьких радостей проклятого дедовства, когда с некото­ рым даже самодовольством вычислял я истоки своего везения, начиная уже неспешно, исподволь перекраивать на свой манер армейскую биог­ рафию, чтобы легче было потом канонизировать ее в прочувствован­ ном слове...— тогда и вышли на меня последние два дедка. Вышли, как волки выходят на загнанную погоней жертву, как оскаленные голодные волки... ну, и прочее в том же духе. Батальная эта картинка надобна для того, чтоб по возможности ненавязчиво ввернуть жаргонное вы­ ражение «волки позорные» — таким хоть бледным намеком обозначить ход мыслей и словесное их воплощение, бытующие в доблестной нашей Армии, где без мата-перемата не обходится и «здравия желаю», и где, столь отвратительный в гражданской повседневности, мат является столь естественной средой словесного обитания, что более относится к феномену науке о языке, филологии (узкому причем участку; эмо­ ционально-экспрессивная окраска слов при выполнении ими коммуни­ кативной функции), нежели общественным нормам морали, другая мо­ раль, другие и нормы. Итак, волки позорные... Нет и нет, остается вздохнуть, ничего не попишешь, вот уж воистину — не попишешь, вот уж воистину — ничего. Два дедка, Васильев и Мингалиев, появились со стороны второго поста, шли по узкой, на одного человека, тропинке, шли обнявшись, хо­ тя двое военнослужащих, согласно Уставу, образуют строй, но строя не было, было неуставное объятие, мешающий объятию снег, горячий вок­ руг мир, смех, хохот, ржание, пение, внешняя растерзанность, они ва