Сибирские огни, 1989, № 5

— Будьте здоровы, мальчики. Поешьте мороженого, помогает. Я не стала ждать, пока Гошенька раскачается, пока сообразит и скумекает, я распрощалась и ринулась прочь, видя только порез на торле его, ринулась прочь, сглатывая тугой ком, словно это мое горло жег проклятый порез. Ах, как вырос, должно быть, Гошенька в глазах приятеля, такая телка в активе!.. До сих пор ведь неровно дышит, ясно как дважды два, готовая, можно брать голыми руками, тепленькую. Однако и сомнение закралось: слишком уж явное несоответствие между жалким настоящим и бывшей, процветающей, от которой только дурак добровольно отка­ жется. И напрашивалось в этой связи простенькое размышление насчет того, что, может, это Гошеньку когда-то турнули... И, значит, нынешнее мурлыканье оборачивается не поскуливаньем побитой собачонки, а изощренной издевкой и куражом, даже оскорблением, которое они про­ глотили от благоухающей дамочки, от лощеной фифочки, презирающей шваль, пьянь и рвань — обидно. — А давай я пойду! — хорохорился задетый за живое дружок.— Давай, а что! Думаешь, не клюнет? На меня любая клюнет, если пора­ ботать по-настоящему. Давай, не жопься... Я даже трахать ее не буду, если жалко для друга. Раскручу — и ноги, а?.. И Гошенька мялся, мыкал, морщился, да не жалко ему, не жалко, было б чего жалеть... тут другое — неудобняк, понимаешь? Нет. Э... долго объяснять — неудобняк, короче. Да объясни ты, если жалко, так и скажи! Ну ты и деловой, докопался... Ладно, дело прошлое... такая, понимаешь, накладочка вышла... И Гошенька объяснит, я уверена на все сто, объяснит — и в деталях, — почему бы это неудобняк раскрутить телку. Один раз он меня уже продал. За початую бутылку водки, ни больше, ни меньше, по дешевке. А было все, как обычно, сидели в кабаке, к Ляльке на хвост упал давний дружок, баскетболист, подсел, столик как раз на четверых, и всегда к нам мальчика-одиночку подсаживают. Лялька, когда при деньгах, сама платит за пустое место, чтоб никого не сажали, а в тот раз на подсосе сидели, баскетболист со своей водкой кстати пришелся, Гошенька ожил, мужчины беседовали, пили, все прилично, а Лялька как-то застыла, потом сходила в буфет, взяла там бутылку шампанско­ го в долг, чтоб, значит, водкой баскетболиста не одалживаться, потом без всякого вроде повода влепила баскетболисту: «Как был ты говно, так и остался говно», и дым ему в лицо выпустила, а тот только погыкал’, пьяным притворился, наливать полез, тост говорить: «За невинность милых дам-с! Дам-с не дам-с!..» Музыка грохотала, поэтому можно бы­ ло сделать вид, что не услышали, а когда мужчины выпили и крякнули, и выдохнули — вдруг замолчал оркестр, и для того словно бы замолчал, чтоб дать возможность внятно, отчетливо, не повышая голоса, выска­ заться Ляльке в том смысле, чтоб убирался остряк к такой-то матери, убирался вместе со своей водкой поганой. Но баскетболист этот стал изо всех сил извиняться, оправдываться, обращаться к Гошеньке, чтоб утихомирил тот своих баб, а Гошеньке, конечно, по душе пришлась и такая вот свойская, нарочитая грубость, и что Ляльку к нему приписа­ ли, он вроде как цыкнул, сурово заявил, мол, если они кого-то здесь не устраивают, то без проблем могут освободить от своего присутствия, так он заявил, соединяя себя не столько с баскетболистом, сколько с его бутылкой. Гошенька еще соображал, но уже почти переключился на автопилот, поэтому твердо готов был последовать за водкой на край света. Пришлось мне вмешаться: «Ну, Лялька,— сказала я,— ну, чего ты!» И Лялька, глянув на всех нас пустыми какими-то глазами, сда­ лась, оставила баскетболиста в покое, а он тут же сделал вид, что ни­ чего и не было, славненько так сидим и все такое, дело шло к финишу, основная разборка уже состоялась, обижаться уже было ему не резон, столько денег спалив, вполне обоснованно рассчитывал он на продолже­ ние. Это попервости он суетился, дергался, шнырял туда и сюда, но и там и сям оказался в пролете, и прочно тогда приклеился к нам, и за