Сибирские огни, 1989, № 5

пускай-ка другие, помоложе, почище, позлей идут в атаку, смеясь и плача, закусив удила и все трезво взвесив, а я, что теперь я... «Ваше место у параши»,— говаривал Гошенька, имея в виду, что близость к параше возвышает, облагораживает женскую душу, имея р виду, что параша— это как бы очаг, которому нужна хранительница, имея в виду божницу с собственным светлым ликом, пред которым всякая тварь земная должна быть коленопреклоненной, и еще имея в виду свой богатый внутренний мир, сугубо демократичный, как бы про­ питанный общепринятой полусветской посвященностью в кондовость мира блатного, что надо понимать как вызов, протест и реакцию на казенщину... (Какая свобода трактовок дарована мне в обмен на неволю любви). Я не страдаю от пресловутого женского одиночества, я имею в запасе несколько лет тихой размеренной жизни — для себя. Звучит не очень-то благозвучно, но не надо, не надо морщиться, несколько лет — это не так уж и много, если учитывать, что потом, когда будет ребено­ чек, у меня не останется этого чувства — «я», того самого чувства, ко­ торому так старательно я обучаюсь, мало, впрочем, рассчитывая на ус­ пех. Так что краткая остановка между двумя моими исчезновениями просто необходима, по справедливости, должна же я в конце концов знать, как люди живут, как живут эти нелюди с резиновой своей утро­ бой, с кистевым, вместо сердца, эспандером, должна же я знать, как жи- вут-поживают холодные себялюбцы, богачи, прелюбодеи, растлители, какие одежды носят, какие кушанья кушают, какие слова по телефону говорят, как целуют, как дают и берут, какие газеты читают, на каких подушках спят, как по улице ходят, как испражняются, какие песни поют, как холят свои телеса, как самоедствуют. как ближнего хрумкают, ничтожество и раззяву... Поэтому здравствуй, Гошенька, здравствуй, милый, ой, ты опять порезался, как неловок ты, дорогой, не бережешь себя,^ ласковый, наверное, ручка поутру дрожала, признайся, шалун ты эдакий, ведь дро­ жала?.. а почему же, спрашивается, она дрожала, а, солнышко?., опять за свое — вот и молодец, вот и умница, гуляй, золотце, веселись, однова живем, когда ж и не погулять, пока молод, красив, здоров!.. Ах да, не молод уже, да и с красотой накладочка выходит, а уж про здоровье и говорить нечего — что поделать, надо, надо платить, каладому овощу... Но не печалься, не падай духом — есть еще порох в пороховницах — не растет трава зимой... Мы еще соколы, было б желание, и желания не занимать — возможности, как всегда, подкачали. И приходится устраи­ ваться кое-как, кое с кем, и бормотуха в ход пошла, и бражка, и одеколончик, что там у нас на очереди — политура?.. Те же официантки, парикмахерши, продавщицы еще приходят на хату, куда ж они денутся, приходят, но, положа руку на сердце, разве это те официантки, парик­ махерши, продавщицы — это уже так, огрызки, опивки, объедки — помои это, а не телки. А к передовой молодежи не сунься, там уже не прохо­ дишь— голяк, непруха, мимо денег, облом иваныч — и это самое острое твое на сегодня переживание. Но ничего, ничего, крепись, Гошень­ ка, тернист твой путь, убог и невзрачен, но кто-то ведь должен быть там, где трудно. Разве не так, разве не твоя это любимая хохма; «Мы там, где трудно»,— говорил ты с серьезной миной, протягивая хозяину пустую рюмку, когда все уже напрочь отказывались пить, уже никому не лезло, и ты один срывал смех и аплодисменты, умудряясь даже полоскать водкой горло... — Ой, Гошенька, что же ты пропал, зазнался наверно, противный какой, разве можно так глумиться над преданной женщиной... Гошенька и рот раскрыл, но тут же вскинулся, встрепенулся, за­ пахло жареным, надо ответить, скорей, скорей, что-нибудь в том же духе, игривое и необязательное, лишь бы зацепиться, схватить ниточку, потянутц, намотать, опутать... ,