Сибирские огни, 1989, № 5

бы удовлетворенная пятью каплями. «Ладно, девки, давайте еще по ма­ хонькой...» И сразу наступал понедельник. И точно так же, как за четвергом сразу следовал по­ недельник, так и жизнь моя, когда в ней был Гошенька, превратилась именно в этот несуществующий промежуток между четвергом и поне­ дельником. Все слилось и совпало, сплавилось, став то ли комом, то ли сиянием, то ли светящимся сгустком какого-то неведомого вещества, не знающего себе имени. И вместе с той отдельностью, как-то очень подробно и спокойно, во мне живет знание и о Гошенькином прошлом, и настоящем, и даже будущем, знание о его жизни, в которой не было и не будет меня. Ох, как я ему не завидую, как же не сладко придется ему, так же, как и мне, и тут ничего не поделать. Он очень продробно рассказывал мне обо всем на свете, вдруг и без повода становился фантастически болтлив, откровенен и зол в своей пу­ гающей откровенности. Подробно рассказывал о родителях, о детстве, о влюбленностях, о первой женщине, очень подробно, как там и что у них было, как он сопротивлялся, корчил невинность, что было потом, как неприятно была удивлена, даже потрясена дамочка, когда тут же и не­ медленно невинность и стыдливость вдруг обернулись зрелой мужской грубостью, даже цинизмом, спасения уже не было, дамочке пришлось отдуваться по полной программе, представляю рожу ее!.. Я хохотала, и Гошенька выкладывал все новые и новые подробности, и такие под­ робности, что приходилось зажимать ему рот рукой, а он отдирал руку и все-таки до конца все договаривал, отчего уже я просто рыдала, пла­ кала, наплевав на косметику, жалея, оплакивая и ту перезрелую стер­ ву, любительницу острых ощущений, и себя, и распутника Гошеньку, и весь род человеческий, так несправедливо поделенный на мужчин и на женщин, таких беспомощных, перепутанных. Только я, одна на всем белом свете, одна только я знаю, какой мой любимый на самом деле, я одна н больше никто, потому что я люблю его, и таким он может быть только со мной, остальных же он просто дурит и дразнит, не знает себя н боится узнать, прячась в водку, в слова, в разврат, в покаяние, лишь бы не знать и не чувствовать своего предназначения, моей любви, поэто­ му и живет, и грешит, и праведничает словно из-под палки, и только со мной он никого и ничего не боится, становится силен н свободен, и прекращает вечную свою арифметику — любит — не любит, верит — не верит, должен — не должен — моей любви, моей веры и верности, и дол­ га, и всего, что для двоих нужно, хватает с избытком на нас обоих, ему остается одно — оставаться собой. Он очень подробно и откровенно рассказывал мне обо всем на све­ те, никогда не знала, не думала, что можно быть таким откровенным, тут он меня купил с потрохами, потому что надо быть распоследней ско­ тиной, чтоб плюнуть суметь в распахнутую душу. Гошенька действовал наверняка, и не скрывал этого, что это прием такой — откровенность — охмуряет прочнее любых, самых изощренных способов охмурения, по­ тому что доверяет он чужому доверию, полагается и верит в чужое бла­ городство, люди, они такие, хлебом их не корми, дай проявить благо­ родство. А потом уже, проявив благородство верой в твое благородство, можно топтать сколько угодно, можно размазывать и ноги вытирать, и это будет вроде бы продолжением все той же веры в твое благородство, следует из чего, пикнуть — не смей. Гошенька обходился со мной безобразно как раз из соображений самых что ни на есть гуманных, быть скотиной по отношению ко мне по­ лагалось по кодексу чести. Разумелось так: чем хуже он себя ведет, тем ясней должна быть бесперспективность наньих отношений, хотя я и не зарилась, даже когда утонула жена-бедняжка, я сразу ему сказала, чтоб не дергался он, не глядел волком, ни на что я не претендую, кроме все тех же крох, все той же малости, от которых с него не убудет... Но он, наверное, все равно не поверил, и с большим еще усердием принялся тыкать меня мордой в грязь, как бы создавая запас прочности, как бы наглядно и себе и мне и всем вокруг демонстрируя нелепость-и невоз