Сибирские огни, 1989, № 5

капризничал, строжился, закатывал сцены, и все равно боялся, мыл пол, за картошкой на рынок ездил, бутылки ходил сдавать, даже в кино плелся, если Лялька приказывала, хотя кино он терпеть не мог. «У ме­ ня,— говорит,— крыша едет два часа сидеть и молчать, и смотреть в од­ ну сторону вместе с народом. Да было б на что смотреть, и так все яс­ но, без всякого кино». И ведь не врал он, не хвастал, что ему все ясно, так оно и было, так оно, наверно, и есть, я, во всяком случае, искренне верю, Гошенька мой талант и умница, причем на редкость. Вот только следует из потрясающей его прозорливости одно и то же, одно и то же, не растет трава зимой, поливай, не поливай — наливай! «Наливай!» — вскрикивали мы хором, хлопнув в ладошки, детский сад да и только. Да, он косился на Ляльку, не железный ведь, нет такого мужчины, который не увлекся бы Лялькой, это невозможно. А для Ляльки ничего невозможного нет, поэтому я все в себе поборола и сказала подруге раз и навсегда, а та обещала подумать, чем меня просто вывела из себя, по­ том посмеялась и сделала такой воровской жест, вроде зуб дернула и горло рубанула, гад буду, век воли не видать, и так это у нее забавно получилось, что я, конечно, растаяла, рассиропилась, а Лялька всерьез меня утешала и смешила, и добилась все-таки своего, и когда мы вер­ нулись в комнату, где Гошенька в одиночку уже глушил винцо, которое привезли мы с юга угостить подругу, тогда и сказала ему про пушчон­ ку, и завзятый милитарист Гошенька, агрессор и завоеватель, разору­ жился сразу же, словно пацифист из Ватикана. Лялька прибегала к нам по утрам, залазила в постель и начинала нас тормошить, меня злить, Гошеньку соблазнять и с грязью мешать, и издеваться над нашим светлым чувством, говорить всякие гадости, пош­ лости, от которых мы хохотали как полудурки, хотя голова болела, и жутко хотелось на горшок, но было лень вставать, и страшно оставлять их вдвоем, и смешно почему-то до невозможного сквозь тошноту, лень, разбитость, горшок, похмелье было смешно и счастливо, и плакать хоте­ лось от этого утра, от бесенка Ляльки, чудо какой хорошенькой, и не­ бритого постанывающего Гошеньки, и солнце лежало куском на полу, светилась в солнце золотая пыльца, и тряпки наши валялись как попало, наружу и вперемешку, словно первая это ночь случилась, и хотелось продлить, продлить, продлить это счастье из солнца, похмелья, Ляльки, Гошеньки, смятых и пахнущих потом ночным простыней, холодного для босых ног пола, тихой благодарности в его взгляде и чего-то еще, еще, что исчезло уже, пропало, растворилось во мне и в мире, стало сном и любовью, и было сном и любовью, самой настоящей, святой, как бы Лялька ни старалась убедить меня в обратном. Медленно и с отвращением мы приступали к жизни, вступали в но вый день, скупой и призрачный, и надо было сильней и сильней раско чегаривать этот день подвигом каждого последующего слова, движенья поступка, вливая обреченно себя в орбиту тусклого раскаянья, и при мирения, и надежды, и все-таки надежды от горячего и холодного душа от влажной уборки и даже постирушки, от телевизора, радио, магнито фона, и телефонных звонков, и запаха одеколона, и вкуса кофе, и остат ков винища, и обсужденья вчерашнего, когда Гошенька вдруг спохваты валея: — Да, а где же этот... как его, с бородой... ну твой, вчерашний? — Товарищ, дорогой, вы о чем! Да как вы можете! Какое гнусное подозрение, я крайне возмущена!.. Нет никого и не было, уверяю вас, вам пригрезилось. — Она распахивала дверь в свою комнату, где оп­ рятно и целомудренно сияла свежестью кровать ее. — А был ли маль­ чик!— уморительно восклицала Лялька, и Гошенька хмыкал растерян­ но: — Ну ты и даешь... ну ты и динамо. — К вашим услугам,' монсеньер.— Лялька изображала невинный книксен. Начинали-то мы в четверг, начинали еще в четверг, чтоб побольше успеть до понедельника, до гнусного, гадкого понедельника, который так