Сибирские огни, 1989, № 5

сбылась вековая мечта — есть где посидеть. И что: сидят и сидят, тряп­ ки, цены, музыка, тряпки, цены, музыка, иногда еще — телки и спорт, но это уже очень солидный уровень, это почти энциклопедисты... Самое ж главное, жизнь продолжается, мир стоит на тех же китах, только съем теперь идет на сухую, тихо, трезво, цинично, отчего гаже и стращ- ней вдвое. Нет уж, видно, и впрямь в одну реку не войдешь дважды, попыта­ лась и я посидеть за мороженым, дура и дура, вырядилась, как же, в калашный ряд, белое вязаное платье, серебро, бездна, как мне казалось, вкуса — натуральное чучело рядом с жалкими их тряпочками-разма- хаечками, как динозавр среди пигалиц-школьниц, намазаны, сиповки, расфуфырены, табачищем разит за версту, чавкают жвачкой, как за­ водные, смотреть тошно, все горло мне это мороженое разодрало, кофе и вовсе запело вдруг гадливенько в животе, заурчало — пулей приш­ лось вылетать вон, к телевизору, тапочкам, чаю... Нет, без Ляльки я не ходок. Лялька бы и сейчас всем этим сиповкам форы дала, на Ляльку бы и сейчас все это сосунки шеи повыкрутили, Лялька туго свое дело знала. Это же помереть можно, что она с мужикима делала, они-то, бе­ долаги, на внешность клевали, на фигурку, на мордашку зарились, а Лялька с ними разговаривала... Глазки голубенькие, косметики чуть, ли­ чико нежное, голосочек тонюсенький — пи-пи-пи — как пташка щебечет; «Вы со мной потанцевать хотите, ой, как здорово!., а потом угостить?., а потом проводить?., а потом переспать?.. Ой, как здорово, я согласна! Только чур в обратном порядке — самое приятное напоследок — я так танцевать люблю!.. Ой, куда же вы, рыцарь бледный!..» Гошеньку она называла «хряк», или «твой хряк», или «этот твой хряк». Она в глаза его так называла, ревновала ко мне, говорила, не привыкай, говорила, не будь дурой, если, говорила, привыкнешь и бросишь меня, я этого хряка уведу, он у меня по струночке ходить будет. А я трусила. Ляльку фиг поймешь, она может, захочет и сделает, она этих мужиков просто гипнотизирует, пара минут разговора — и готов уже, спекся — мужики просто визжат от восторга, когда смазливенькую рожицу вдруг обнару­ жат умнее себя, для них это мука мученическая, допустить такое, и следует лихая атака, следует кавалерийский наскок, и если не удается атака, если не удается наскок — начинают они долгую и нудную осаду, берут измором, хитростью, лестью, голодом, дипломатией, отчаянным штурмом — а ворота открыты, и значит, вся эта осада и наскок, и про­ чие выверты смешны и нелепы, даже позорны — но ведь быть такого не может — все начинается снова, на новом уровне уязвленности, все на­ чинается снова, но теперь уже с учетом и здравым пониманием того, что ворота открыты... И дело вдруг оказывается не в том, чтоб завла­ деть, чтоб пытками, казнями добиться смирения и отыскать сокровища, и запретить обычаи, веру, язык, дело совсем в другом, и Лялька, словно Кутузов, отдавала Москву любому Наполеону, в треуголке и без, и Лялька не воевала ни с кем, и не потому, что сохраняла армию, нет, прос­ то она не вояка, обычная баба, не было никакой армии, никакой вой­ ны, а значит, и победы, что и бесило вечных победителей. Лялька люби­ ла только любовь, о которой и знать ничего не смела, только любовь, а мужики?., да бог с ними, жалела их, как котят слепеньких, жалела и то­ пила в своей нелюбви, Лялечка моя, киса, добрейшая на всем белом свете. Конечно, Гошенька косился на Ляльку, и тоже разговоры раз­ говаривал, ахал, смеялся, тянулся к ней, скучал без нее, томился, мо­ жет, и не понимая, что томится, потому что Лялька ему чуть ли не в первый же вечер ляпнула: «Ты пушчонку-то свою спрячь, спрячь. И глазенками не брыкай, ваша кличка отвались, понял?» И Гошенька, по­ хоже, сразу и доподлинно все понял, чересчур даже понял и расцвел, мол, игру он принял и понял, отличная, мол, игра — отчего бы и не по­ играть до поры до времени, и стал вроде жутким товарищем и братом. Лялька не противилась, надо же как-то дружить, если уж я между ни­ ми затесалась со своей дурацкой дьрбовью. А Гошенька Ляльку боялся,