Сибирские огни, 1989, № 5

лась в курсе: «Дармоед,— говорит,— неужели так сложно. Умница па­ ша мамочка.» Ага, как же, кругом одни умники, одна я простофиля, слов мало знаю, первый раз слышу, слова эти: дармоед, сердцеед, лю­ доед, теперь и хлебоед в компании... Да неужели в словах этих дело — дело в страдании: Гошенька страдал, а ему сострадали, все, кому не лень, и дома, и на работе, и за­ консервированные крысы, и дежурные телки, и профуры, и чуваки, и кенты, и корифаны... И все это оказалось только прелюдией, только про­ бой и подступом к настоящему состраданию, которое с всхлюпом всо­ сало Гошеньку, когда законная жена его утонула, нелепо и страшно, как оно и всегда, наверное, бывает при гибели молодых, запуталась в брошенном поставке, хлебанула, напугалась, крикнула и утопла, метров двадцать до берега, никто не поверил, что всерьез крикнула, а у спа­ сателей мотор отказал, вода мутная, пока нашли, не смогли откачать, перегаром рот в рот дышали, сволочи. Вот уж где Гошенька отвязался. Как они все тогда слетелись, соб­ рались, высыпали, целая туча, институтская бражка, кого только сре­ ди этих педиков (так они, резвясь, себя называли) не было: и мили­ ционер, и военный, и директор, и составитель машинных программ, и про­ фессиональный спортсмен, и начинающий бич, и корреспонденты радио, теле, газет и журналов, и редактор, и строитель, и артист, и администра­ тор, и книготорговец, и пропагандист, и комсомольский вожак, и пар­ тийный деятель, и фотограф, и библиотекарь, и еще, еще, и даже учи­ тель!.. Чехарду из этих похорон устроили они будь здоров. Каждый де­ монстрировал себя, словно доказывая правильность и разумность своей судьбы, делом доказывая ее неслучайность. А дело какое — похороны — что ж, и здесь можно развернуться, было б желание, фотограф фо­ тографировал, милиционер пугал формой, директор турбазы пригнал ав­ тобусы, корреспонденты тиснули некролог, комсомолец торчал на теле­ фоне, администратор обеспечил музыку, партийный деятель гонял чер­ ную «Волгу», а начинающий бич упорно пил, упорно мешал, давал от­ личную тем самым возможность проявить себя с лучшей стороны любым добровольцам... А в центре был Гошенька, вокруг него все крутились, и лица у всех были вроде как радостные, скорбные, конечно, как же без скорби, но и радостные как бы помимо воли, помимо похорон, потому что от­ крылось вдруг— кругом свои люди — несколько лет, как разбрелись они после вуза, и вдруг такой повод, и всплеск дружбы, и выяснение, кто где, кто что, кто кем, кто на ком, кто сколько, кто с кем... и вывод — жить можно. Гошенька смотрел на них на всех, как бы даже потерявшись от оби­ лия дружбы, любви, участия, как бы плохо сопрягая всю эту любовь с несчастьем, утратой, как бы помимо воли плавно перетекая из уместной и искренней скорби в неуместную, но тоже искреннюю бодрость... Они все приперлись с женами, жены еще больше играли в жен, вдруг по­ любили покойницу и поплакали, примерив ее судьбу к своей, безоши­ бочно прозревая завтрашний день, когда хлынет волна разводов, тес­ ных и быстрых обменов женами, машинами, детьми, квартирами... А по­ ка, и всплакивая, они были подчеркнуто деловиты, собранны, почти без косметики на воспаленных от слез лицах, каждую грыз разлад, каждой хотелось знать главное: «он ее так любил...» и тут же, без перехода — «это он, он ее в могилу свел...», но как же на самом деле? Я и Лялька тоже приперлись, подошли к Гошеньке, я сказала за­ готовленное: «Мы с тобой»,— а он как-то очень удивленно на меня по­ смотрел: «Чего?» — говорит, вроде нешонял, хотя тут и понимать нечего, надо же сказать что-то. Покойница лежала красивая, она и при жизни хороша была, а тут и. впрямь неземная уже красота, жалко девочку. Никто на нас особо внимания не обратил, народу много толкалось, но мы все равно не задержались, выразили и ладно, надо и совесть иметь. Да и что там, кончилось, конечно, попойкой, клятвами в дружбе, песнями, хохотом, чуть ли не танцами, борьбой на локотках, шара