Сибирские огни, 1989, № 5

Восемь месяцев Интеллигенту осталось до освобождения. Но они те­ перь покажутся ему такими длинными. Чем ближе к свободе, тем мучи­ тельнее переносить неволю. Фонарь — дородный. А на животе тоже наколка: «Он хочит исть». Уж и тут, в этом шедевре и не смог обойтись без ошибок. Не мог повре­ менить, пока семь классов закончит. Ведь колол не на год, не на два. На всю жизнь. Вот как она — уголовная бесшабашность — проявляется в мелочах. Фонарь давно уже постится. Живот опал, пригорюнился. С боков свисает складками кожа, которая некогда была заполнена салом. После того, как его избили, он стал молчаливым, сосредоточенным. И на кухню прекратил бегать. Стыдно ему стало почти с семилетним образо­ ванием облизывать миски в столовой. Как-никак, а таблицу умножения он теперь знает. — Парку! Парку поддай! — кричит дневальный Фонарю, стоящему у печки.— У-ху-ху-ху! Жарко! — приговаривает он, полосуя себя ве­ ником. На плечах у дневального полковничьи погоны и портупея крест- накрест на впалой груди. А на бедре — кобура. — Эй ты, чекист! А ну посторонись! — толкает его локтем Малина, продвигаясь к выходу.— Да кобуру убери, мешает,— смеется он. Дневальному эту наколку делали полгода. На зоне все урки были разрисованы. Один дневальный, фрайер, ходил, как новорожденный. А без наколки, кто ему поверит, что он был в колонии, да еще после пер­ вого срока, когда ни по разговору, ни по походке не определить, сидел человек или нет. А дневальному так хотелось приехать в свой поселок блатным. В послевоенное время пацанам блатные нравились, не то что теперь. П дневальный обратился к колонийскому художнику. Художник был старым аферюгой, прошел Колыму, Воркуту и медные трубы. Он сразу понял, что заставило, тогда еще не дневального, а сельского Федю, сделать наколку. Он стал показывать ему образцы: «Орла, несущего в когтях женщину», «Нет счастья в жизни», «Привет с Колымы» и т. д. А потом сам ему и подсказал: «Давай-ка лучше я тебя сделаю военным. Хочешь майором, хочешь полковником. Такие наколки редко у кого есть». И дневальный согласился на полковника, заплатив художнику из­ рядную сумму. Тогда еще деньги на руки выдавали. Приехав домой, дневальный первым делом пошел на озеро показаться. На озере были девки, парни поселковые. Девки разглядывали его из-за кустов и похи­ хикивали. А парни, что поглупее, трогали портупею и вздыхали от за­ висти. Через неделю в поселке только и разговоров было среди баб: «Марьин Федька-то ой, блатный! Ой, блатный!» — Тавка! Интеллигент! — зовет Малина, открыв дверь в парилку. — Чифирить будете? —• Будем! Будем! — кричит ему Интеллигент. В раздевалке прохладно. Но после парной холод не чувствуется. Тела у всех красные, разгоряченные. — Держи! — протягивает Малина Тавке кружку. Тавка делает два глотка и передает кружку Интеллигенту. Кровь в венах начинает вздра­ гивать и стучаться в виски, в сердце. — А Карзубый-то вольтанулся,— заводит разговор Малина.— Ни папы, ни мамы не помнит. — Отойдет! — как само собой разумеющееся, говорит Интеллигент. — Меня по голове обухом били и то ниче. — А Бурый-то, Бурый — во шерсть! — встревает в разговор Игорь Леночкин, протягивая руку к кружке.— И кто бы мог подумать, что он способен на такое. Малина смотрит на Игоря, а в его взгляде так и написано: пацан ты, пацан, и ничего-то ты еще не видел. Бурый тогда в кустах хоть и готовился долго, но удар у него не по­ лучился. Ударить-то он Карзубого ударил, но не ребром колосника, а плашмя. Крови Карзубый почти не потерял. Да и в бессознательном