Сибирские огни, 1989, № 4

между тем все больше и больше расслаблялись. И вот уже тело стало совсем вялым и беспомощным — хоть на нары ложись. И вдруг Тавку будто что-то кольнуло в сердце: а что бы сказала Ольга? И вновь перед ним, как и по пути в столовую час назад, ожили ее глаза. Да так отчет­ ливо и ясно, что у Тавки перехватило дыхание. «Крыша едет.. Чудится», .—очнулся он. Но чудо продолжалось. «Не смей, Тавка. Работай! Я люб­ лю тебя!» — умоляли его Ольгины глаза. — Ну чо встал! — толкнули Тавку в спину.— Уснул, что ли! — и глаза Ольги растворились в утренней синеве. Тавка вошел в будку, опустился на скамейку. «Да,— вздохнул тяже­ ло,— она, наверно, и есть моя честь и совесть. Всю душу насквозь про­ жгла своими глазами». От воспоминаний стало легче, тело снова приобрело упругость и жизнеспособность. — Выходи! — подал команду бригадир. С плеч полетели бушлаты, телогрейки, и бригадники в одних хлоп­ чатобумажных костюмах стали выбегать из будки на мороз. В бушлатах и телогрейках много не наработаешь. Тавка подошел к штабелю, стукнул по нему ногой. В ответ гул — густой, вязкий. — Сырыя, курва! — выругался он. — Попотеть придется. Ну че уста вились, налетай! — рявкнул Тавка на своих напарников — Бурого, Фо­ наря и еще какого-то мужика, только сегодня переведенного к ним в бригаду,— и первым взвалил рудничную стойку на плечи. С правой стороны вагона вставало солнце. Оно будто потягивалось — то опускалось ниже сосен, то снова выглядывало из-за них. — Как начальство — с девяти начинает,— усмехнулся Тавка. Под куртку, в валенки лезет мороз, заставляет шустрить. — Е-мое! — пыхтит Бурый в двух шагах от Тавки.— И это весь срок так пахать?.. Лицо у него раскрасневшееся, потное. Шапка набекрень. И от Тав- киного лица — хоть прикуривай. — Не трави душу! — говорит он Бурому, скинув в вагоне стоику с плеча.— Разъёкался, падла! Без тебя тошно! Сделали по одному кругу, по второму. А потом и со счета сбились. У каждого внутри — будто костер развели, спины и головы клубятся паром. «Так ведь, глядишь, и приучат работать,— думает Тавка.— Гла­ за боятся, а руки делают. И ничего. Движется. А отказался б загорал сейчас в изоляторе. И все равно, работа — это насилие, издевательство над самим собой. Другое дело, если она по душе. Да где ее такую взять, если и здесь, и на свободе тебя не спрашивают, а ставят^туда, где нуж­ но. Говорят, человек — личность, а сами смотрят, на какой бы болтик те­ бя навинтить. Да и как узнать, что тебе по душе. Менять профессию за профессией? А если ни на какой не остановишься, тогда как? Насило­ вать себя всю жизнь, вдохновляясь тем, что Родине это нужно? А я ведь тоже часть Родины. Но мне это совершенно не нужно». Монотонность работы, одни и те же движения не отвлекают от мыслей. Носишь и носишь, и думаешь о своем, пока не попадется брев­ нышко тяжелее тех, что уже отнес в вагон. И тогда стоп: «Ну и суки! Надо же такое напилить!» — А что если без трапа работать,— вдруг осеняет Тавку.— Фонарь, лезь в вагон, а мы тебе подносить будем. — Угу,— безразлично соглашается Фонарь. Бурый ожил, на лице чуть обозначилась улыбка. Еще бы: Тавка так ловко всю тяжесть работы свалил на Фонаря. По прямой легче ходить с грузом. Первые стойки с плеч носильщиков Фонарь снимал играючи, но вскоре выдохся и сел в вагоне. — Все! Не могу! — сдался он. На его место встал Тавка. Бурый снова воспрянул духом— думал, что Тавка его заставит лезть в вагон.