Сибирские огни, 1989, № 4

в камере духотища, жара. Дышать нечем. Лица у всех измученные, потные. Форточки на окнах хоть и открыты, а свежий воздух поступает слабо — боится в тюрьму идти. — Скорей бы этап! — вздыхает Тавка. На душе у него пусто-пусто. Будто вывернули ее наизнанку, удари­ ли, как мешком, об угол — и все чувства вылетели вон. Лежит Тавка на кровати, как оглушенный,— ни радости, ни печали. И думает, думает... В суде один из заседателей задал ему вопрос: «Как вы сами думае­ те, подсудимый Старцев, что вас привело на скамью подсудимых?» «Слу­ чай,— ответил он.— Не поймай меня милиция, и я бы здесь не был». Он понимал, что от него хотел услышать заседатель. Ну да разве на такой вопрос ответишь сразу, если сам толком не знаешь, что заставляет те­ бя воровать. Другое дело, когда он впервые начал. Это он знает. Ему был год, когда отец ушел на Финскую. С Финской — на Вели­ кую Отечественную. Их у матери осталось трое. Он был младшим. Мать работала на авиационном заводе, красила самолеты. Работала по 16— 18 часов. И за ними некому было смотреть. В то время на каждом углу шумели толкучки, где продавались хлеб, картошка, папиросы. — Кому «Дели» надоели, закурите «Беломор». Табачок «самсон» тянет на любовь и на сон,— выкрикивали торговцы, предлагая свой товар. Запахи пищи и ее вид манили пацанов, как волчат, кружили им го­ ловы и заставляли шустрить. Одна из толкучек находилась неподалеку от их дома. Мальчишки постарше, в том числе и его братья Валерка и Толька, с утра до вечера пропадали на ней. То подрядятся к какому-ни­ будь барыге продавать папиросы, то тянули, что плохо лежит, если под­ ворачивалась возможность. Или — просто совершали отчаянные налеты на торговцев. Присмотрят нерасторопную бабу — хап у нее прямо из-под носа кусок хлеба или две-три картофелины — и бежать. Потом пировали у кого-нибудь в сарае. Домой ворованное никто не решался нести. Он все это видел, переваривал в голове, но участия пока не принимал, а доволь­ ствовался тем, чем угощали. Однако к концу войны приобщился и он. Не маленький — седьмой годик достукивал. Один бы воровать он ни­ когда не решился. Во-первых, стыдно. А во-вторых, страшно. А вот вместе с другими пацанами — ничего, будто так и надо — ведь не один он такой. Когда житуха стала лучше, мальчишки бросили свой промы­ сел, а он продолжал. Толкучки хоть исчезли, но были магазины, базары... После семилетки мать устроила его на завод учеником слесаря. Шум станков и грохот прессов давили на уши, делали его беспомощным и растерянным. И только на улице Тавка чувствовал себя раскрепощен­ ным и сильным. Завод он возненавидел. В день Тавка зарабатывал два- три рубля. А это значит, прикидывал он, столько стоит каждый день его жизни. И пусть даже ему платили бы втрое больше, все равно бы он не смирился с тем, чтобы какая-то нормировщица оценивала его дни руб­ лями и копейками. Тавка знал, что деньги можно добыть проще И до­ бывал. Первый срок получил за магазин. Судья лет не пожалел — дал столь­ ко, что хватило^ их и на малолетку и на взрослую колонию. Отсидел. Вернулся домой. Думал, все — завязал. Да и понял: лучше честно на з а ­ воде пахать за гроши, чем на лесоповале под конвоем. Но что-то в душе не стыковалось, не подчинялось порядкам и правилам, которыми жили нормальные люди. И точило-разъедало огромное желание взять от жиз­ ни побыстрее то, до чего не дорос пока ни по возрасту, ни по положению Словно хотел обогнать самого себя. Да где там! Снова начались приво­ ды в милицию, допросы, предупреждения. И тогда мать уговорила его уехать в Белоруссию, к дядьке. Мужской догляд, решила она, лучше чем женскии. > а . У дядьки поначалу работал. Неудобно было сидеть на шее у инва­ лида. Да и город чужой, незнакомый. Но со временем, приглядевшись к дядьке, его жизни, работу бросил. Дядьке было не до него. Бывшего партизана Егора Васильевича всего изуродовала война. Смелый и дерз- 62