Сибирские огни, 1989, № 4

дый. и тогда в ход идет тонкая, хитрая дипломатия. Подходит к наме­ ченной жертве кто-нибудь из жаждущих сразиться и предлагает сыграть в домино. Нет, мол, у него напарника. Не чувствуя опасности, жертва соглашается. Время-то надо убить. После второй или третьей партии кто-нибудь из играющих неожиданно вносит предложение сразиться под приседания или «на воду». Впустую, дескать, гонять неинтересно. Его поддерживают, и «жертве» отказаться неудобно. И игра продолжа­ ется. А часа через три оказывается, что одна из пар проигралась и дол­ жна присесть две тысячи раз или выпить кружек триста воды. На что договаривались. Одному из проигравших, своему человеку, который по­ дыгрывал им во время игры, ставя не те костяшки, они делают «скащу- ху» или говорят: в расчете. Дескать, должны были ему. А тот, кто им ну­ жен, рассчитывается один, погашая свой долг. — Раз! Два! Три! — считают хором мужики. А проигравший у всех на виду вначале бодро, резво начинает приседать. Но проходит несколь­ ко минут, и он выдыхается. Ноги начинают трястись, тело становится тяжелым. А впереди еще много-много приседаний. И ему предлагают: или плати или продолжай приседать. Плата в таких случаях может быть самой невероятной. Все зависит от того, кто выиграл. Одни назначат плату по-божески, другие — могут и голым оставить. Но эти приемы рас­ считаны не на всех, а на мелкоту всякую. А чуть «рангом» повыше — ни-ни! Сатисфакции требовать не будут. Скамейкой по ребрам — будь здоров! Но таких в камере невооруженным глазом видно. Они сами по­ году делают. Сегодня в камеру, кроме Тавки, пришли еще трое. Двоих уже «оформляют» за столом — Карзубый уговорил. Третий, по-видимому, жук битый. Играть не согласился. Посматривал Карзубый и на Тавку — но не осмелился пригласить его. То ли тот внушал ему опасение, то ли пожалел его. Чифирнув, Тавка в одежде завалился на кровать. Лежит, обозревает играющих. Вдруг распахивается дверь — и на пороге появ­ ляется контролер с пухлыми, как галифе, щеками. — А ну встать! — кричит он Тавке.— Не на бану! — Надо же! Нашел святыню! Выше вокзала ставит,— буркнул Тавка больше для окружающих, чем для контролера, и встал с постели. — Еще раз увижу, пеняй на себя! — предупредил контролер. Люди за столом его не волновали. Попробуй докажи, что они играют на инте­ рес, А в домино играть разрешено. В камере тридцать человек. И все тридцать одновременно говорят. Шум — как на базаре. В одном углу, матерясь, что-то доказывают друг другу. В другом — играют в чехарду, возят друг друга по камере, орут, смеются. А сроки у всех — пять, десять, пятнадцать. И почти каж­ дый считает, что осужден неправильно. Это вслух. Авось кто-нибудь по­ сочувствует. А в душах — ожесточение, ненависть к самим себе, злоба. У одних — совесть проснулась, у других— оттого, что здесь вот оказа­ лись,— такие хитрые, такие ловкие. Даже у самых, казалось бы, бесша­ башных и то глаза — нет-нет да затоскуют, затревожатся — то ли вину осознают, то ли жалеют, что мало сделали: уж садиться, так знать за что. Сами они боятся копаться в себе. И поэтому стараются больше от­ влекаться и сосредоточивать свре внимание на других. — Гляди вон на того, в трусах,— показывает Фонарь Тавке.— Он только утром пришел. Был вышак — заменили пятнашкой. Этот мужик, играя в чехарду, прыгает всегда последним. А так как он выше всех, то оказывается после прыжка на спинах своих товарищей по команде и восседает там, как шах, размахивая и поиужая тех, кто под ним. — Но! Но! — кричит он. Тавке после свободы жутко смотреть на все это. Граждане судьи думают, наверное: сидят ими осужденные в тюрьме — призадумались, пригорюнились — переживают. Свободы ведь лишили бедолаг. Кто-то, может, и переживает, да не подает виду. Многие же привыкли, обтеса­ лись.