Сибирские огни, 1989, № 4

— Ну, что тут! — Вы знаете, стон И песни, подобные плачу... — Понятно,— ответствует он. И с полки снимает каминной Обтянутый кожею том — Солидный, весомый, старинный, Добротный, как дедовский дом. И в том этот гвозди вбивает И с той, и с другой стороны,— И песни, и плач — умолкают, М стоны уже не слышны... ...Он в тесной квартире. — В чем дело! Какая тут помощь нужна! — Соседи кричат оголтело. Лишают покоя и сна... Вдоль стенки, откуда шумело. Под самым почти потолком Он гвозди вбивает умело Нечастым и ровным рядком. — Наш метод не сразу поможет, Терпите до этой поры. Не можете! Трудно! Ну, что же — Повесьте на гвозди ковры... ...Он в комнатке. — Что не в порядке! — Он плачет... А я молода... Вон там, на балконе, в кроватке... Скорее идите туда... На тесном и пыльном балконе Увидел кроватку Жилец. В ней голый, застывший чуть стонет. Пищит еле слышно малец... И душно, и тягостно было. Картина такою была. Что душу Жильца опалила, В сознанье его привела. На кухне у столика стоя. Всплывая и падая в бред, Бутылку нашарил рукою, «Володя!» — мелькнуло, и — нет. «И люди, и книги, и дети,— Он думал, глотая вино,— О том ли видения эти. Что мне совершить суждено! А может быть, всё это было. Прошло и быльем поросло, И тело про это забыло, И душу забвенье спасло! А может быть, сон меня кружит! И смысла печалиться нет, Ведь стоит проснуться, и тут же Растает мучительный бред...» Он вышел... В стене над тахтою Его остывающий взгляд Увидел окно золотое. Раскрытое в утренний сад. Восьмая глава ЖИЛЬЦА ПОСЕЩАЕТ ПОДРУГА Всё — новая чистая зелень. Высокий живой небосклон, И солнечной ясной капели Пленительно радостный звон, Весенняя свежая влага. Дыхание черной земли. Немолкнущий гомон оврага — В квартиру текли и текли... Был мир обозримый весенний — И город, и поле, и лес — Сплошной чередой воскресений Незримых и зримых существ. Над городом, угол срезая. До милых лугов и болот То уток проносится стая, То клин журавлиный плывет. И в небе, где были метели. Узорных снегов серебро, Где хладные ветры летели — Витало живое перо. По крыше, по темному склону До мокрой разбухшей стрехи. Взбодренные влагой студеной. Текли изумрудные мхи. И слышно далеко-далеко. Как песни горланил скворец, Как в ржавом нутре водостока Бессонно звенел бубенец. А за городскими краями. За свалками, глаз веселя, Стеблями, корнями, червями Взрыхленная — млела земля... И думалось — счастье продлится, И думалось — жизнь хороша, И пела на тополе птица. Как будто живая душа. Всё сущее множилось, пело. Во всем прорастало зерно. Всё было простым до предела. Всё было — как будто одно. Рассвет нарастал и пророчил: Не зря ты родился и жил. Поскольку войдешь в средоточье Весенних живительных сил... Рассвет озирая, счастливый Дышал бестревожно герой, Он чувствовал силы приливы. Томленье, душевный покой. Как будто отсутствовал где-то. Впервые себя узнает, И видит он — о б л а к о с в е т а . Снижаясь, по небу плывет. Неслышно плывет, невесомо. Подобное детскому сну, К стенам деревянного дома, К раскрытому настежь окну. Жилец сам не свой — Разглядел он — Воздушна, чиста и светла Прекрасная девушка в белом На облаке белом была... И вот она рядом порхает — Любима. Желанна. Близка. П р и в ы ч н а... И сразу глухая Жильца обуяла тоска. То белое облако тает... А девушка! Весело ей — Из темных углов выметает Стучащих замерзших мышей. Глаза ее тихо смеются. Хотя потемнели слегка. Покуда кормила из блюдца Жильца и его паука. Пока полотенце стирала. Мела паутину со стен. Веселое платьице стало И серым, и ветхим совсем... Покоем, теплом и уютом Дышала квартира Жильца, А девушка все почему-то Серела, спадала с лица. Казалось, дохни — и потухнет Последний болезненный свет. Хлопочет по дому, на кухне. Присмотришься — девушки нет. Когда, над кастрюлями стоя. Пропала она наконец.