Сибирские огни, 1989, № 4

много позже, а тогда, когда мы встретились с гражданином Анисимовым, я был еще в силе, в твердости, в вере, в решении. Кожаные перчатки Анисимова приблизились, и я приготовил кайло. Но Анисимов не ударил. Его красивые, крупные темно-карие глаза встретились с моим взглядом, и Анисимов отвел глаза в сторону. — Вот все они такие,— сказал начальник прииска своему спутнику.— Все. Не будет толку. СМЫТАЯ ФОТОГРАФИЯ Одно из самых главных чувств в лагере — чувство безбрежности унижения, чувство утешения, что всегда в любом положении, в любых обстоятельствах есть кто-то хуже тебя. Эта ступенчатость многообразна. Это утешение спасительно, и, может быть, в нем скрыт главный секрет человека. Это чувство... Это чувство спаситель­ но, как белый флаг, и в то ж е время это — примирение с непримиримым. Крист только что спасся от смерти, спасся до завтрашнего дня, не более, ибо завтрашний день арестанта — это та тайна, которую нельзя разгадать. Крист — раб, червь, червь-то уж наверняка, ибо, кажется, только у червяка из всего мира живого нет сердца. Крист положен в больницу, сухая пеллагрозная кожа шелушится,— морщины на­ писали на лице Криста его последний приговор. Пытаясь на дне своей души, в последних уцелевших клеточках своего костлявого тела найти какую-то силу — физическую и духовную, чтобы прожить до завтрашнего дня, Крист надевает грязный халат санитара, метет палаты, заправляет койки, моет, меряет температуру больным. Крист уже бог, и новые голодные, новые больные смотрят на Криста как на свою судьбу, как на божество, которое может помочь, может избавить их — от че­ го, больной и сам не знает. Больной знает только, что перед ним — санитар из больных, который может замолвить слово врачу, и больному дадут пролежать лишний день в больнице. Или даже, выписавшись, передаст свой пост, свою мисочку супа, свой санитарный халат — больному. А если этого не будет — не беда, разочарований в жизни бывает много. Крист надел халат и стал божеством. — Я тебе рубашку постираю. Рубашку. В ванной ночью. И высушу на печке. — Здесь нет воды. Возят. — Ну, сбереги полведра. Кристу давно хотелось выстирать свою гимнастерку. Он бы и сам выстирал, но валился с ног от усталости. Гимнастерка была приисковая — вся просолилась от по­ та, обрывки только, а не гимнастерка. И может быть, первая ж е стирка превратит эту гимнастерку в прах, в пыль, в тлен. Один карман был оторван, но второй цел и в нем лежало все, что Кристу было почему-то важно и нужно. И все-таки нужно было выстирать. Просто — больница, Крист — санитар, рубаха грязная. Крист вспомнил, как несколько лет назад его взяли переписывать карточки в хозчасть— карточки декадного довольствия, по проценту выработки. И как все жи­ вущие в бараке с Кристом ненавидели его из-за этих бессонных ночей, дающих лиш­ ний «талон» на обед. И как Криста тотчас же «продали», «сплавили», обратись к кому, то из штатных бухгалтеров-бытовиков и показав на ворот Криста, на ворот, по которо­ му выползала голодная, как Крист, вошь. Бледная, как Крист, вошь. И как Крист был в эту же минуту вытащен из конторы чьей-то железной рукой и выброшен на улицу. Да, лучше было бы выстирать гимнастерку. — Ты будешь спать, а я постираю. Кусочек хлебца, а если хлеба нет, то так. У Криста не было хлеба. Но на дне души кто-то кричал, что надо остаться голод­ ным, а рубашку все-таки выстирать. И Крист перестал сопротивляться чужой, страш­ ной воле голодного человека. Спал Крист, как всегда, забытьем, а не сном. Месяц назад, когда Крист не лежал еще в больнице, а шатался в огромной тол­ пе доходяг — от столовой до амбулатории, от амбулатории до барака в белой мгле лагерной зоны,— случилась беда. У Криста украли кисет. Пустой кисет, разумеется. Никакой махорки в кисете не было не первый год. Но в кисете Крист хранил — зачем? — фотографии и письма жены. Много гЙГС'е»,-Много фотографий. И хотя эти письма