Сибирские огни, 1989, № 3

перед другом. В первые после войны годы кое-кто из молодых еще наде­ вал... Родители жили в деревне, я учился в городе, приезжая на каникулы. На Шегарке проходил практику, на родину попросился и при распреде­ лении, проработал в своем совхозе главным агрономом несколько лет. Сейчас мне тридцать пять. Столько, сколько было отцу, когда он вернулся с войны. Живу в районном селе. Ни матери, ни отца уже нет в живых. Они рано умерли, мало прожили на земле. У отца стала болеть укороченная нога, по ночам ее дергало так, что отец кричал. Стала бо ­ леть здоровая нога, натруженная ходьбой, плохо держала отца, даже с помощью костылей. А потом отнялась левая половина тела, и отец умер. Мать с приехавшей на похороны двоюродной сестрой отца, моей теткой, обмыли покойного, переодели в новую солдатскую форму, купленную мною в военном магазине. Гроб стоял на двух табуретках посредине комнаты, лицо отца просветлело. Окна были зашторены. — Мам, а где же медаль? — спросил я. — Какая? — она не понимала меня. — Отцова. «За отвагу». Та, с войны... — Не знаю. Посмотри в столе, в ящике. Принялись искать, не нашли. И могила уже была готова, надобно было выносить, мы все медлили. Тихо ходили по комнате, шепотом раз­ говаривали. Машина стояла у подъезда. — Прощайся с отцом,— сказала мать.— Будем выносить. Что ж... — Выйдите все, пожалуйста,— попросил я.— И ты, мам, выйди. Когда они вышли, закрыв за собой дверь, я взял с этажерки пластин­ ку, включил радиолу, опустил пластинку на диск, сделав тихий звук. Пока звучал марш, я сидел подле отца, держась за край гроба. С по­ следними звуками марша наклонился, прислонясь щекой к неживой отцовской щеке. Мать хотела положить в гроб костыли, но по бокам они не вмеща­ лись, а класть сверху на покойного мать не решилась. — Пусть остаются, мам,— сказал я.— Памятью об отце. Пусть... После похорон мать затосковала, затосковала, стала жаловаться, что .болит у нее душа. Стала рассеянной, худела, таяла, исходила слезами. Слегла, перестала есть, сделалась неузнаваемой... Родители в земле, а я, сын их, жив. Молод еще, здоров. У меня моло­ дая жена, она родила мне дочь Юлю. Я хотел бы, чтобы у нас были еще дети — дочь Анна и сын Федор, но жена не хочет рожать, говоря, что это испортит ей фигуру. Да и вообще, мол, много детей, много забот. А фигура у жены действительно видная... От матери и отца остались фотографии. Отцовы костыли стоят в углу в моей комнате. Когда жена делает уборку квартиры, она задевает непременно костыли, костыли падают, и это ее раздражает. Считается, что мы живем хорошо, но костыли ее раздражают. Ее многое раздража­ ет во мне, но начинает она всегда с костылей, а потом уже переходит на все остальное. — Опять эти костыли! Уберешь ты их наконец куда-нибудь или нет? Положи под диван, что ли! Как полы мыть начнешь — обязательно грохнутся! Сколько раз говорила!... — Разве они мешают тебе?! — А то ты не видишь?! Переставляю из угла в угол!... — Не нужно убирать в моей комнате. Я и сам справлюсь с уборкой. Надо бы ответить жене так, чтоб она сразу... Но... я говорю спокойно. Что с того, что я начну кричать. Никто ее силой мне в жены не навязы­ вал, женился на ней по доброй воле, по любви, желая, чтоб у меня была молодая привлекательная жена. Так оно и получилось... молодая... привлекательная... Жена моя родилась в пятидесятом году, она не носила холщовой одежды, не ела крапивных супов, не хоронила умершую от истощения сестру, не встречала отца, вернувшегося с войны на костылях. У нее все было иначе. Да родись она хоть и в сороковом, ничего бы в жизни ее не