Сибирские огни, 1989, № 3

второй, и сорок третий. Зимы были особенно тяжелы. В декабре сорок третьего, перед самым Новым годом, умерла сестренка Юля. Я был при­ вязан к ней и шибко горевал, когда она умерла. Сестричка была такая худенькая, бледненькая и все просила хлеба. А хлеба у нас не было. Юленька понимала, что умрет. Она все понимала. Она просила у матери шепотом: «Мама, если ты дашь мне хлеба, тогда я не умру. Мама, ис­ пеки мне лепешечку. Мамочка...». Мы с сестрой спали на печи, а мать на кровати. С вечера я долго рас­ сказывал Юле сказки, но вот она стала засыпать, повернулась ко мне спиной, я обнял ее, так мы и уснули. Утром я проснулся, сестра была уже холодной. Я испугался и закричал, но матери дома не было, она рано уходила на ферму, затемно еще. Слез с печи, лег на кровать, на­ крылся с головой дерюгой и проплакал все время, пока мать не верну­ лась. Потом она ушла снова, привезла на санках гроб и крест. Сестру завернули в кусок розовой материи, что хранилась в сундуке, и положи­ ли в гроб. Из материи мать намеревалась сшить весной Юле платье, к весеннему празднику Троице, как зазеленеют деревья и зацветут травы. — Поцелуй Юлю,— сказала мать,— ведь ты ее больше никогда не увидишь. Все, отжила наша девочка на белом свете... Я подошел к гробу, положил руку на край, нагнулся и прислонился щекой к щеке сестры, как часто мы делали это, играя. Голова моя за­ кружилась, и я опустился на пол. В эту ночь спал я с матерью на кровати. Она прижимала меня к себе, гладила спину мою ладонью, шепча что-то. Может, она молилась или обращалась к отцу, просила, чтоб он возвращался скорее. Но от отца ничего не было. Закончилась зима, а весной, в мае, получили мы письмо. Отец был жив, писал из госпиталя, сообщал, что потерял ногу, долго болел, перенес две операции, теперь же постепенно поправляется и скоро приедет к нам, домой. А через три месяца отец действительно приехал, мы с матерью встречали его. Заканчивалось лето сорок четвер­ того, война продолжалась, до окончания ее оставалось чуть менее года, почти триста дней... Дня Победы, о чем нужно было писать в сочинении, я не помнил. Болел тогда. И не просто болел, умирал. Умирал от истощения. Бредил, кричал в бреду, просил есть, просил каши с молоком. Май держался промозглый, снег только-только растаял, земля не прогрелась и на чет­ верть, не было травы и нечем было подкормить, поддержать меня. И как бы издали, едва-едва слышал я, понимая, весь разговор матери с отцом. Я лежал на русской печи, накрытый тряпьем. — Умрет, должно, Кирюша,— говорила мать.— Ослаб, не подняться ему. — А что поделаешь,— отвечал отец.— Ничего не поделаешь. — Последний он у нас,— продолжала мать.— Умрет если, мне не под силу уже родить-выходить ребенка, вымоталась вконец. Господи, спаси... — Ну не плачь,— успокаивал отец.— Рано горевать. Может, и по­ правится еще. До травы дотянет, а там трава не даст пропасть. Супы крапивные станем варить. Вон, конюх овса в карманах принес. Просуши вечером на плите, я смелю на жерновах, из муки лепешку испечешь, а из отрубей киселя сваришь ему овсяного. Потеплеет, начнем на улицу вы­ носить, на воздух свежий, а то все на печи. Не горюй, мать, успеем, на­ плачемся. Мало разве плакала. Не о похоронах надо думать... Я не умер. Видно, не суждено было. Наступили погожие дни, выросла трава. Крапиву мы ели вволю, ели и другие травы. Меня остригли на­ голо, вымыли в бане, переодели в чистое, вынесли под окна, на солнце. А позже я й сам стал выбираться из избы. Но от класса своего отстал, от тех, с кем перед сентябрем записывался в школу. Год был полностью пропущен, хотя вины моей в этом никакой не было. Жалко было про­ пущенный год... Когда я окреп и мог передвигаться самостоятельно, мы с матерью сходили на кладбище попроведать Юлю. Мы пошли прямо через луг, 28