Сибирские огни, 1989, № 3

прислонясь спиной к чувалу. Рядом, укрытая отцовской фуфайкой, ле­ жит сестренка Юля. Она хворает. В избе тихо. В голове моей тягучий перекатами звон. Он то затихает, удаляясь, то возникает с новой силой, и тогда голова моя гудит. Видимо, я болен. Мать на работе, на ферме, занята коровами. Мне страшно. Вдруг она не вернется домой, а мы так и будем на печи, забытые всеми. Отец где-то далеко, он на фронте, вою­ ет, это мы знаем от матери. Иногда отец присылает письма. Мать читает их сначала про себя, а после рассказывает нам. Но письма отцовы редки. Опять звон в голове, то далекий, то близкий, а сумерки все гуще, в избе совсем уже темно. Но вот я слышу в сенях шаги матери по про­ мерзшим доскам пола, дверь открывается, и входит мать — застылая, усталая, закутанная в платки. Сестренка поднимает голову, смотрит на нее долгим взглядом, как бы не узнавая. — Живы? — спрашивает мать осиплым с мороза голосом и начинает раздеваться. Зажигает коптилку-пузырек, с опущенным в керосин скру­ ченным жгутиком ватным фитилем. Сев на лавку, откинувшись спиной к стене, мать закрывает глаза. Мы слазим с печи, подходим к ней. Мать сажает сестренку на колени, я прислоняюсь к материному боку. Обняв нас одной рукой, второй лаская Юлю, зачесывая ей со лба пальцами во­ лосы, мать тихонечко поет, прижимая нас к себе, покачивая на коленях сестренку. — Вы козлятушки, вы ребятушки, ваша мама пришла, молочка при­ несла. Ничего я вам, козлятушки, не принесла,— говорит она. Голос ее осекается, рвется. Мать отворачивается к заснеженному окну, долго молчит. И мы молчим. Ти-ихо в избе, тихо на улице. — Ну да ладно, — продолжает мать, спустя минуты,— делать нечего, раз уж так получает­ ся. Захлебнуться бы ему, зверю лютому,— войну затеял. Давайте, ребя­ та, печку быстро растоплять, картошку варить, чай кипятить. Согреемся, поужинаем, чаю попьем да и начнем отцу письмо писать. Пусть он знает, что мы ждем его домой, помним. Кирюша, дрова сухие есть, надери бе­ ресты живее, наклади поленьев в печку,— просит она меня — А ты, Юленька, станешь маме помогать. Мы вдвоем скоренько управимся, правда? Ну-ка давай сюда чайник!... Зубами отдираю я от поленьев бересту, укладываю, как учила мать, поленья в печку-голландку, подсовываю под поленья бересту, поджигаю, экономя спички, бересту коптилкой, а береста сразу же скручивается трубкой. Тяга сильная, пламя охватывает дрова, в печи начинает гудеть, в избе становится светлее, веселее. Мы сидим с сестренкой возле печи напротив дверцы, греемся, чувствуя тепло, а мать, налив, поставив на плиту чайник, моет в большой алюминиевой миске начищенную картош­ ку. Сваренную целиком картошку мать вываливает на сковородку, ста­ вит посредине стола. Картошка горячая, парит, пар поднимается к по­ толку, тает. Еще к ужину мать потолкла пестиком в чугунной ступке пригоршню конопляного семени, высыпала в блюдце. Мы садимся за стол, калсдый на свое место и ужинаем: макаем по очереди картошку в истолченное конопляное семя, едим, запиваем чаем. Хлеба у нас нет, нет молока. Чай заварен сушеной свеклой, он розоватый и совершенно не­ сладкий. Мы ужинаем, а тени от рук и голов наших двигаются по стене. Коптилка стоит на краю стола. После ужина мать убирает посуду и готовится писать письмо. Рас­ стелив на столешнице газету, мать кладет на нее вырванный из учениче­ ской тетрадки листок бумаги, берет химический карандаш.и долго ду­ мает, глядя в угол — с чего начать. Затем склоняется над листком, мед­ ленно и трудно выводя буквы, а мы с сестрой, притихшие, сидим подле, боясь пошевелиться. Закончив, мать читает нам написанное, и снова лицо ее и голос меняются. Письмо отцу, которого я напрочь позабыл. А Юля его и не помнила совсем. От отца письма были очень редки, а потом и вовсе перестали прихо­ дить. Так прожили мы без отца остаток сорок первого года, и сосьок